В конце 19 — начале 20 века радикально преображаются все стороны русской жизни: политика, экономика, наука, технология, культура, искусство. Возникают различные, иногда прямо противоположные, оценки социально-экономических и культурных перспектив развития страны. Общим же становится ощущение наступления новой эпохи, несущей смену политической ситуации и переоценку прежних духовных и эстетических идеалов. Литература не могла не откликнуться на коренные изменения в жизни страны. Происходит пересмотр художественных ориентиров, кардинальное обновление литературных приёмов. В это время особенно динамично развивается русская поэзия. Чуть позже этот период получит название «поэтического ренессанса» или Серебряного века русской литературы.

Реализм в начале 20 века

Реализм не исчезает, он продолжает развиваться. Ещё активно работают Л.Н. Толстой, А.П. Чехов и В.Г. Короленко, уже мощно заявили о себе М. Горький, И.А. Бунин, А.И. Куприн... В рамках эстетики реализма нашли яркое проявление творческие индивидуальности писателей 19 столетия, их гражданская позиция и нравственные идеалы — в реализме в равной мере отразились взгляды авторов, разделяющих христианское, прежде всего православное, миропонимание, — от Ф.М. Достоевского до И.А. Бунина, и тех, для кого это миропонимание было чуждо, — от В.Г. Белинского до М. Горького.

Однако в начале 20 столетия многих литераторов эстетика реализма уже не удовлетворяла — начинают возникать новые эстетические школы. Писатели объединяются в различные группы, выдвигают творческие принципы, участвуют в полемиках — утверждаются литературные течения: символизм, акмеизм, футуризм, имажинизм и др.

Символизм в начале 20 века

Русский символизм, крупнейшее из модернистских течений, зарождался не только как литературное явление, но и как особое мировоззрение, соединяющее в себе художественное, философское и религиозное начала. Датой возникновение новой эстетической системы принято считать 1892 гож, когда Д.С. Мережковский сделал доклад "О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы". В нём были провозглашены главные принципы будущих символистов: «мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности». Центральное место в эстетике символизма было отведено символу, образу, обладающему потенциальной неисчерпаемостью смысла.

Рациональному познанию мира символисты противопоставили конструирование мира в творчестве, познание окружающего через искусство, которое В. Брюсов определил как "постижение мира иными, не рассудочными путями". В мифологии разных народов символисты находили универсальные философские модели, с помощью которых возможно постижение глубинных основ человеческой души и решение духовных проблем современности. С особым вниманием представители этого направления относились и к наследию русской классической литературы — в работах и статьях символистов нашли отражение новые интерпретации творчества Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Тютчева. Символизм дал культуре имена выдающихся писателей — Д. Мережковского, А. Блока, Андрея Белого, В. Брюсова; эстетика символизма имела огромное влияние на многих представителей других литературных течений.

Акмеизм в начале 20 века

Акмеизм родился в лоне символизма: группа молодых поэтов сначала основали литературное объединение «Цех поэтов», а затем провозгласили себя представителями нового литературного течения — акмеизма (от греч. akme — высшая степень чего-либо, расцвет, вершина). Его главные представители — Н. Гумилёв, А. Ахматова, С. Городецкий, О. Мандельштам. В отличие от символистов, стремящихся познать непознаваемое, постичь высшие сущности, акмеисты вновь обратились к ценности человеческой жизни, многообразию яркого земного мира. Главным же требованием к художественной форме произведений стала живописная чёткость образов, выверенная и точная композиция, стилистическое равновесие, отточенность деталей. Важнейшее место в эстетической системе ценностей акмеисты отводили памяти — категории, связанной с сохранением лучших отечественных традиций и мирового культурного наследия.

Футуризм в начале 20 века

Уничижительные отзывы о предшествующей и современной литературе давали представители другого модернистского течения — футуризма (от лат. futurum — будущее). Необходимым условием существования этого литературного явления его представители считали атмосферу эпатажа, вызова общественному вкусу, литературного скандала. Тяга футуристов к массовым театрализованным действиям с переодеваниями, раскрашиванием лиц и рук была вызвана представлением о том, что поэзия должна выйти из книг на площадь, зазвучать перед зрителями-слушателями. Футуристы (В. Маяковский, В. Хлебников, Д. Бурлюк, А. Кручёных, Е. Гуро и др.) выдвинули программу преображения мира с помощью нового искусства, отказавшегося от наследия предшественников. При этом, в отличие от представителей других литературных течений, в обосновании творчества они опирались на фундаментальные науки — математику, физику, филологию. Формально-стилевыми особенностями поэзии футуризма стало обновление значения многих слов, словотворчество, отказ от знаков препинания, особое графическое оформление стихов, депоэтизация языка (введение вульгаризмов, технических терминов, уничтожение привычных границ между «высоким» и «низким»).

Вывод

Таким образом, в истории русской культуры начало 20 века отмечено появлением многообразных литературных течений, различных эстетических взглядов и школ. Однако самобытные писатели, подлинные художники слова преодолевали узкие рамки деклараций, создавали высокохудожественные произведения, пережившие свою эпоху и вошедшие в сокровищницу русской литературы.

Важнейшей особенностью начинающегося 20 века была всеобщая тяга к культуре. Не быть на премьере спектакля в театре, не присутствовать на вечере самобытного и уже нашумевшего поэта, в литературных гостиных и салонах, не читать только что вышедшей поэтической книги считалось признаком дурного вкуса, несовременным, не модным. Когда культура становится модным явлением — это хороший признак. «Мода на культуру» — не новое для России явление. Так было во времена В.А. Жуковского и А.С. Пушкина: вспомним «Зелёную лампу» и «Арзамас», «Общество любителей российской словесности» и др. В начале нового века, ровно через сто лет, ситуация практически повторилась. Серебряный век пришёл на смену веку золотому, поддерживая и сохраняя связь времён.

ОСНОВНЫЕ МОТИВЫ ЛИРИКИ С. А. ЕСЕНИНА

Начало XX века в русской литературе было ознаменовано появлением целой плеяды разнообразных течений, веяний, поэтических школ. Самыми выдающимися, оставившими значительный след в истории литературы течениями стали символизм (В. Брюсов, К. Бальмонт, А. Белый), акмеизм (А. Ахматова, Н. Гумилев, О. Мандельштам), футуризм (И. Северянин, В. Маяковский, Д. Бурлюк), имажинизм (Кусиков, Шершеневич, Мариенгоф). Творчество этих поэтов по праву называется лирикой Серебряного века, то есть второго по значимости периода расцвета русской поэзии. Однако наряду с вышеперечисленными авторами в историю искусства того времени вошли и другие, не принадлежавшие к какой-либо определенной школе, самобытные и яркие поэты, и в первую очередь - Сергей Есенин, чье творчество стоит особняком в пестром и многообразном мире поэзии начала века.

Сложная и интересная судьба поэта, множество путешествий, смена мест и образа жизни в сочетании с творческим подходом к осмыслению действительности обусловили богатство и разнообразие тем и мотивов лирики Есенина. Детство и юность его прошли в селе Константинове, на берегу Оки, в крестьянской семье; основной темой ранней лирики Есенина закономерно становится описание природы, родных картин, пейзажей, проникнутых теплотой, близких с детства, знакомых, любимых. При этом многие явления природы поэт олицетворяет, видит в них живое, разумное начало, приписывает растениям качества животных:

Там, где капустные грядки
Красной водой поливает восход,
Клененочек маленький матке
Зеленое вымя сосет.

Такая образность, яркость метафор и сравнений будет характерна и для последующего творчества Есенина, но в ранней лирике она носит свежий, радостный, новаторский характер, что придает стихам особую трогательность и выразительность. Родная природа для поэта - вечный источник восхищения и вдохновения, описание самых простых и будничных сцен в его восприятии становится волшебным, сказочным, манящим (“Береза”, “Пороша”). Так же трогательно, как к пейзажам вообще, Есенин относится к каждому конкретному элементу родного быта, будь то ветка дерева, заглядывающая в окно, домашняя утварь или даже животное: множество стихов Есенина посвящено именно животным (“Коровка”, “Лисица”, “Сукин сын”). Юношеское восприятие жизни у поэта - светлое, радостное; в ранних стихах появляется и тема любви (“Выткался на озере алый цвет зари...”), воспринимаемая с той же жизнерадостностью и свежестью. Любовь для Есенина в этот период - какое-то романтическое, хрупкое состояние души, его возлюбленная - не девушка, а видение, символ: лирический герой описывает в основном не ее, а свои чувства и переживания, причем по-юношески романтично и трогательно:

Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.

Характерно, что любовь и природа в ранней лирике Есенина взаимосвязаны, неразделимы. Все многообразие мотивов описания природы (пейзажные зарисовки, стихи о животных, бытовые сцены) перерастают в одну, глобальную, важную для понимания всей лирики Есенина тему - тему Родины; одним из первых в ее осмыслении поэтом стало стихотворение “Гой ты, Русь моя родная!”. Поэт признается в любви Родине и фактически ставит ее выше рая, выше небесной жизни:

Если крикнет рать святая:
“Кинь ты Русь, живи в раю!”
Я скажу: “Не надо рая,
Дайте Родину мою”.

В стихотворении появляются религиозные, христианские мотивы, в основном связанные с церковной атрибутикой. (“Хаты - в ризах образа”, “Пахнет яблоком и медом по церквам твой кроткий Спас”.) Поэт представляет себе Русь только христианской, этот мотив получает развитие и в стихотворении “Запели тесаные дроги” (1916 г.):

И на известку колоколен
Невольно крестится рука.

В этом же стихотворении поэт применяет характерную цветопись:

О Русь - малиновое поле
И синь, упавшая в реку...

Описывая родную деревню, Есенин обычно использует синий, голубой, зеленый цвета (сам поэт говорил: “...Россия! Роса и сила и синее что-то...”).

Переезд в Москву, скандальная жизнь, несколько наигранное поведение, эпатаж обусловили расхождение, двойственность тем Есенина: с одной стороны, именно эпатажная лирика (“Я нарочно иду нечесаный...”), с другой - воспоминания о родном селе, жизни в нем как о самом светлом периоде. Тема Родины получает развитие в стихотворениях “Письмо матери”, “Русь советская”, “Русь уходящая”, “Возвращение на Родину”. Революционные преобразования, произошедшие в деревне, поэт воспринимает с долей трагизма; ведь ушедшие времена невозвратимы, невозвратима и светлая, беззаботная жизнь; Есенин чувствует утрату связи с родным краем, где теперь “поют агитки Бедного Демьяна”:

Язык сограждан стал мне как чужой,

Народ не воспринимает Есенина как поэта, а ведь Есенин называет себя “последним поэтом деревни”. Автор усиливает ощущение трагизма прямыми сравнениями, подчеркивающими смену идеалов:

Воскресные сельчане
У волости, как в церковь, собрались...

(“Русь советская”)

И вот сестра разводит Раскрыв, как Библию, пузатый “Капитал”...

(“Возвращение на Родину”)

Появляется мотив поэтического творчества, его значения, и приобретает то же трагическое звучание:

Моя поэзия здесь больше не нужна.
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

Тема поэта и поэзии здесь тесно связана с темой Родины: Есенин воспринимает свое творчество как возможное средство духовной связи с народом. Изменения в деревне преобразили и ее, и народ, сделали ее непохожей на родной, близкий поэту край, но воспоминание о юности и о России тех лет остается в памяти Есенина светлым, чистым. В “Персидских мотивах”, в стихотворении “Шаганэ ты моя, Шаганэ...” Есенин пишет:

Потому, что я с севера, что ли,
Что луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз,
Но не лучше рязанских раздолий.

Тема Родины опять связана с темой любви, развивается практически параллельно. Лирика московского периода и последних лет жизни поэта описывает в основном любовь несчастливую, обреченную на разлуку. (“Я помню, любимая, помню...”, “Письмо к женщине”.) Разгульная, скандальная жизнь не может совмещаться с искренней любовью; в ряде стихотворений Есенин пишет об отречении от шального образа жизни во имя любви:

В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.

(“Заметался пожар голубой...”)

Я сердцем никогда не лгу, И потому на голос чванства
Бестрепетно сказать могу,
Что я прощаюсь с хулиганством.

(“Пускай ты выпита другим...”)

Но все же хулиганская бравада оказывается сильнее чувств, появляется мотив разлуки (“Сукин сын”, “Письмо к женщине”). И лирический герой, и его возлюбленная страдают от разлуки, но жизни их оказываются разъединенными жизненной бурей, “роком событий”. И все же в некоторых стихотворениях сквозит щемящая нежность, трогательная; в стихотворении “Собаке Качалова” поэт пишет (обращаясь к собаке):

Она придет, даю тебе поруку.
И без меня, в ее уставясь взгляд,
Ты за меня лизни ей нежно руку
За все, в чем был и не был виноват.

Последние стихотворения поэта опять же трагичны, в них звучит мотив неразделенной, несчастной, безответной любви.

Любовь - это одно из необходимых условий человеческого счастья, и понимание человеком сущности счастья обычно с возрастом изменяется, так же как и понимание любви. Если в ранних стихах Есенин описывает счастье как состояние души человека, видящего родной дом, любимую девушку и мать:

Вот оно, глупое счастье
С белыми окнами в сад!
По пруду лебедем красным
Плавает тихий закат.

(1918 г.)

...моя тихая радость - Все любя, ничего не желать.

(Тогда же.)

Однако со временем поэт приходит к более глубокому, философскому пониманию сути счастья и смысла человеческой жизни. В лирике появляются философские мотивы. Стихотворения последних лет отражают мысли Есенина о прожитой жизни (вероятно, поэт предчувствовал свой конец): он не сожалеет о прошедших временах, принимает с философским спокойствием и мудростью тот факт, что “Все мы, все мы в этом мире тленны”. Подлинными шедеврами Есенина являются стихотворения “Отговорила роща золотая...” и “Не жалею, не зову, не плачу...” Смысл их и основные идеи сходны:

Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком...

Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

Сходство проявляется даже в образах; поэт чувствует, что молодость безвозвратно прошла, пути в прошлое нет, и каждый человек когда-нибудь покинет этот мир, как когда-то в него пришел. Это гармоничное, спокойное восприятие жизни Есенин передает опять же через образы природы, причем символические: “роща” - это вся жизнь героя, его судьба; юность всегда ассоциируется с голубым или сиреневым цветами (“души сиреневая цветь”), старость - кисти рябины, а вся жизнь передается через образное сравнение:

Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.

И последнее, предсмертное стихотворение поэта тоже относится к философской лирике, оно как бы завершает, ставит точку в конце короткого, но бурного творческого пути:

В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

(“До свиданья, друг мой, до свиданья”)

Действительно, Есенин прожил недолгую, но очень яркую жизнь, во многом трагичную; на долю поэтов, творивших после революции, пришлись тяжелые испытания, в первую очередь - гнетущая проблема выбора, решить которую было для многих очень непросто. И Есенину, называвшему себя “последним поэтом деревни”, было необычайно сложно продолжать творить в условиях цензуры, слежки, недоверия. Но даже за такой короткий срок поэт успел так много понять, осмыслить и выразить это в поэтической форме, что литературное наследство, оставленное им, многогранное, сочетающее в себе множество мотивов, образов, тем, идей, остается памятником таланту русского крестьянского поэта, “последнего поэта деревни”, Сергея Александровича Есенина.

ЛИРИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ С. А. ЕСЕНИНА

Полтора десятилетия, которые творил С. Есенин, были одной из самых сложных и непредсказуемых эпох в русской истории. Бурные события, происходившие в стране, сказывались на жизни каждого человека, а особенно сильно - на судьбах гениев, наделенных сверхвосприимчивостью. Вместе с изменением окружающей обстановки менялось мировоззрение Есенина. Все это находило отражение в лирике поэта, а значит, влияло на образ лирического героя, прошедшего сложный путь эволюции.

Молодой Есенин исповедовал христианскую мораль, но Христос для него не Бог, а, прежде всего, идеальный человек. Иисуса, как и многих святых, можно встретить идущим вместе с “каликами” и “богомолками” по дорогам святой Крестьянской Руси, изображенной в стихах поэта. Лирический герой раннего Есенина необычайно гармоничен. Он странник, “захожий богомолец” (“Гой ты, Русь, моя родная...”), идущий в “скуфье смиренным иноком” (“Пойду в скуфье смиренным иноком...”). Его святыни - в самой русской земле:“Я молюсь на алы зори, Причащаюсь у ручья”(“Я - пастух; мои палаты...”); его храм создан русской природой: “За прощальной стою обедней Кадящих листвой берез”(“Я последний поэт деревни...”); одно из основных его чувств - это любовь к родине:

Но не любить тебя, не верить
Я научиться не могу.

(“Запели тесаные дроги...”)

Уже в эти годы Есенин пишет:

Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть.

(“Край любимый! Сердцу снятся...”)

В осознании бренности всего сущего также проявляется гармоничность лирического героя, который совершенно примирен с естественным циклом жизни.

Но в 1915 году в этот спокойный мир врывается образ грешника и богоборца:

Не ищи меня ты в боге.
Не зови любить и жить...
Я пойду по той дороге
Буйну голову сложить

(“Наша вера не погасла..”)

Эта тема развивается в ранней лирике (“Разбойник”, 1917 года) и на протяжении всего творчества Есенина.

Единственный период открытого противостояния лирического героя Богу пришелся на время революции 1917 года. В 1918 году Есенин пишет цикл из десяти небольших поэм. В самой известной из них, “Инонии”, лирический герой провозглашает себя пророком и описывает “иную страну”, “где живет божество живых”. Он восклицает, отрекаясь от христианства: “Тело, Христово тело, Выплевываю изо рта”. Но вскоре Есенин, а вместе с ним и его лирический герой, возвращается к традиционной крестьянской философии, проникнутой, по мнению поэта, идеей связи человека с космосом. Луна принимает непосредственное участие в судьбе героя:

И луны часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час.

(“Я последний поэт деревни...”)

В этом же стихотворении звучит мысль о том, что крестьянская культура безропотно умирает, Россия-храм гибнет. Лирический герой осознает неизбежность происходящего на Родине. Так же закономерен и естествен путь от юности к “увяданию”. В стихотворении “Не жалею, не зову, не плачу...” развивается мысль о бренности жизни: “...Все пройдет, как с белых яблонь дым”, лирический герой примирен с существующим порядком и благодарен за то, “что пришлось процвесть и умереть”. Огромное эмоциональное напряжение этого стихотворения достигается путем использования обращений (“сердце”, “дух бродяжий”), лексических повторов (“реже, реже”, “все мы, все мы”), инверсий (“Увяданья золотом охваченный...”), вопросов (“Жизнь моя? иль ты приснилась мне?”), неповторимой цветописи (белый, золотой, розовый). Неожиданные яркие образы стихотворения сделали его одним из самых известных в творчестве Есенина.

Горечь по поводу исчезновения Руси Крестьянской приводит поэта к трагическому ощущению своего одиночества, ненужности в новой жизни. Свою нежную, ранимую душу лирический герой прячет под маской эпатажа. Ярче всего двойственность героя, обостренные до предела отношения поэта с окружающим миром отразились в цикле “Москва кабацкая”. В “Исповеди хулигана” за напускной бравадой (“Я нарочно иду нечесаным, С головой, как керосиновая лампа, на плечах”.) угадывается верность истинным ценностям (“Я люблю родину. Я очень люблю родину!”) персонажа, созданного лириком.

Единственный путь достижения гармонии - это чистая любовь (цикл “Любовь хулигана”: “В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить”) и воспоминания о родном селе и мире материнской заботы, противопоставленном греховной жизни в городе (“Письмо матери”). Иногда ближе всех людей лирическому герою становятся животные:

Средь людей я дружбы не имею...
Каждому здесь кобелю на шею
Я готов отдать свой лучший галстук.

(“Я обманывать себя на стану...”)

Та же мысль звучит и в стихотворении “Собаке Качалова”, где поэт поверяет свои самые сокровенные думы именно Джиму, а не его хозяину или гостям.

Активную попытку преодолеть мировоззренческий кризис автор предпринимает во время создания цикла “Персидские мотивы”. Лирический герой стремится обрести душевный покой в любви к прекрасной персиянке. Ему удается на время забыть о своем одиночестве в таких стихах, как “Ты сказала, что Саади...”, которые сосредоточены исключительно на “милой Шаганэ”. Но большинство произведений проникнуто ностальгией. В “Шаганэ ты моя, Шаганэ!..” автор не может не думать “про волнистую рожь при луне”, про “рязанские раздолья”. Даже сама Шаганэ не в состоянии затмить северную девушку.

Краткий период относительной гармонии во время южной поездки заканчивается. Возвращается ощущение одиночества и своей ненужности в новой России. В “Руси советской” лирический герой восклицает: “...В своей стране я словно иностранец”. Ему близка только природа, которая, как и поэт, не приемлет новшеств: “клены морщатся” при рассказе красноармейца. Здесь вновь проявляется раздвоенность лирического героя, который готов отдать “всю душу октябрю и маю” за свободу творчества (“...лиры милой не отдам”). Это продолжение по-новому выраженной борьбы со своим вторым “я”, закончившейся победой лирического героя над темной стороной души в поэме “Черный человек” 1925 года.

До этой победы Есенин предпринял попытку принять новую систему ценностей. В стихотворении “Письмо к женщине” он провозглашает “хвалу и славу рулевому”, возможно, имея в виду Ленина. В произведении “Неуютная жидкая лунность...” лирический герой “через каменное и стальное” видит “мощь... родной стороны”. Он пытается примириться с победой паровоза над жеребенком из “Сорокоуста”, но замечает: “Может, в новую жизнь не гожусь...” Наконец, в стихотворении “Спит ковыль. Равнина дорогая...” автор ясно говорит устами лирического героя, чтобы он остался поэтом “золотой бревенчатой избы”.

Близкий Есенину мир деревни уходил. И сам поэт все чаще задумывался о смерти. Особенно ярко эти мысли звучат в стихотворении “Отговорила роща золотая...”. Его автор был готов уже уйти из жизни, он осознавал невозвратимость прожитых лет. Лирический герой, проходящий через свой жизненный путь, сопоставляется в этом стихотворении и с рощей, и с журавлями, а его молодая душа - с “сиреневой цветью”. Здесь снова возникает мотив связи человека с космосом:

О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.

Трагизм смерти сглаживается утверждением того, что жизнь не заканчивается смертью:

Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадет трава.

Особой вехой в развитии лирического героя Есенина стало создание поэмы “Анна Снегина” (1925 год).

Сергей - это одновременно и главный, и лирический герой, и автор, и рассказчик. Но многие оценки происходящего, переживания, реакции на те или иные события могли принадлежать самому поэту. Это произведение очень оптимистично: Есенин нашел то, что помогает человеку выстоять. Средство спасения от всех невзгод - чистое чувство юношеской любви, пронесенное через всю жизнь.

Доля оптимизма присутствует и в самом последнем стихотворении Есенина. Лирический герой верит, что жизнь души не заканчивается со смертью тела:

Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди,

написал он в прощальном послании другу...

“ЛЮБОВЬ К РОДНОМУ КРАЮ” В ЛИРИКЕ С. А. ЕСЕНИНА

Но более всего

Любовь к родному краю

Меня томила,

Мучила и жгла.

С. Есенин

Тема Родины в русской литературе - одна из самых любимых тем русских писателей и поэтов. Нет ни одного известного мне творца, который не затронул бы этой темы в своих произведениях. Одни из них лишь мельком касались ее, другие посвящали Родине все свои творения, вкладывая в них любовь и чувства, доказывая, что Родина - немаловажная, а порой и самая главная часть их жизни и творчества. Это отношение к родной земле врывалось в их произведения бурным потоком эмоций, в течении которого были и восхищение землей русской, и необъятная любовь к Родине.

“Тема Родины, России, - основная во всех моих стихах...” - нередко упоминал Есенин. Да, именно горячая любовь к России, к тому уголку земного шара, где он родился, была силой, которая воодушевляла его на новые произведения.

Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье...

Так можно охарактеризовать словами самого поэта его взгляд, обращенный к России из “прекрасного далека”. Создавая цикл “Персидские мотивы”, Есенин, не будучи никогда в Персии, дает прекрасный образ Родины. Даже находясь в благодатном краю, он не может забыть, что

Луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий,
Потому, что я с севера, что ли?

Разделяя вместе с Россией трагические повороты ее судьбы, он зачастую обращается к ней, как к близкому человеку, ища сочувствия и ответа на горькие неразрешимые вопросы.

Ах, родина!
Какой я стал смешной.
На щеки впалые летит сухой румянец.
В своей стране я словно иностранец.

Так он воспринимает революционные события, таким он видит себя в новой России. В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, “с крестьянским уклоном”. Устами крестьян выражает свое отношение Есенин к действиям новых хозяев России:

Вчера иконы выбросили с полки,
На церкви комиссар снял крест...

Но, сожалея о “Руси уходящей”, Есенин не хочет отставать и от “Руси грядущей”:

Но все ж я счастлив.
В сонме бурь
Неповторимые я вынес впечатленья.
Вихрь нарядил мою судьбу
В золототканое цветенье.

При всей любви к патриархальной России Есенина обижает ее отсталость и убогость, он восклицает в сердцах:

Полевая Россия! Довольно
Волочиться сохой по полям!
Нищету твою видеть больно
И березам и тополям.

Но какие бы невзгоды ни терзали Россию, красота ее все равно оставалась неизменной, благодаря дивной природе. Чарующая простота есенинских картин не может не покорить читатели. Уже за один “Синий туман. Снеговое раздолье, тонкий лимонный лунный свет” можно влюбиться в Россию поэта. Каждый листок, каждая травинка живет и дышит в стихотворениях Есенина, а за ними - дыхание родной земли. Есенин очеловечивает природу, даже клен у него похож на человека:

И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу
Утонул в сугробе, приморозил ногу.

За кажущейся простотой образов - великое мастерство, и именно слово мастера передает читателю чувство глубокой любви и преданности родному краю.

Но Русь немыслима без чувства уважения и понимания непростого характера русского народа. Сергей Есенин, испытывая глубокое чувство любви к Родине, не мог не преклоняться перед своим народом, его силой, могуществом и выносливостью, народом, который сумел пережить и голод, и разруху.

Ах, поля мои, борозды милые,
Хороши вы в печали своей!
Я люблю эти хижины хилые
С поджиданьем седых матерей.
Припаду к лапоточкам берестяным,
Мир вам, грабли, коса и соха!

Но однозначно сформулировать, за что именно любима Родина, невозможно. Еще Лермонтов говорил о своей странной любви к России и о неподвластности этого чувства рассудку:

Люблю Отчизну я, но странною любовью...

Эхом почти через век откликнется Есенин:

Но люблю тебя, Родина кроткая!
А за что - разгадать не могу.

“ЧУВСТВО РОДИНЫ - ОСНОВНОЕ В МОЕМ ТВОРЧЕСТВЕ” (С. Есенин)

Характеризуя свою лирику, Есенин говорил: “Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к родине. Чувство родины - основное в моем творчестве”.

И действительно, каждая строчка стихов Есенина проникнута горячей любовью к родине, а родина для него неотделима от русской природы и деревни. В этом сплаве родины, русского пейзажа, деревни и личной судьбы поэта состоит своеобразие лирики С. Есенина.

В дореволюционных стихах поэта звучит боль за свою нищую родину, за этот “заброшенный край”. В стихотворениях: “Запели тесаные дроги...”, “Гой ты, Русь, моя родная,” поэт говорит, что любит до “радости и боли” “озерную тоску” своей родины. “Но не любить тебя я научиться не могу!” - восклицает он, обращаясь к Руси. Любовь поэта к родине родила и такие проникновенные строки:

Если крикнет рать святая:
“Кинь ты Русь, живи в раю!”
Я скажу: “Не надо рая,
Дайте родину мою”.

Великую Октябрьскую социалистическую революцию Есенин встретил радостно, но с определенными сомнениями и колебаниями; как он сам говорил: “Принимал все по-своему с крестьянским уклоном ”.

Не зная марксистско-ленинской теории, Есенин представлял себе социализм как некий мужицкий рай, неизвестно кем и как созданный в его любимой, нищей и убогой, безграмотной и забитой крестьянской России. Он считал, что раз произошла революция, то подавай каждому “избу новую, кипарисовым тесом крытую”, подавай каждому по первому желанию “ковш золотой с брагою”.

А в стране не угасал огонь гражданской войны, терзали родину интервенты, разруха и голод делали свое дело. Поэт видел опустевшие села, незасеянные поля, черные паутины трещин на опаленной засухой земле, и сердце его сжималось от боли.

А потом надо было залечивать раны, ломать старый уклад деревенской жизни, посадить крестьянство на “железного коня”. Видя все это, Есенин с горечью восклицал:

Россия! Сердцу милый край!
Душа сжимается от боли!

Испытывая острое разочарование, Есенин начинает проклинать “железного коня” - город с его индустрией, который несет гибель милой сердцу поэта деревне, начинает оплакивать старую, уходящую Русь.

Тревожные размышления поэта, которому казалось, что революция принесла крушение его милой деревне, нашли отражение в стихотворении “Сорокоуст”.

Мучительным был для Есенина разрыв с прошлым. Не сразу он мог понять то новое, что входило в жизнь страны. В этом заключалась та тяжелая душевная драма, о которой писал поэт в стихотворении “Русь уходящая”.

Старая деревня доживала свои последние дни. Есенин это чувствовал, понимал, и ему порой начинало казаться, что вместе с ней доживает свой срок и он.

Заграничная поездка заставила поэта другими глазами посмотреть на свою страну, по-новому оценить все, что в ней происходит. Он, по его словам, “еще больше влюбился в коммунистическое строительство”.

Посетив родное Константинове в 1924 г, после возвращения из-за границы, Есенин увидел, какие изменения там произошли. Об этом он пишет в стихотворении “Русь советская”.

Поэт вернулся в страну своего детства и с трудом узнал ее. Ему казалось, что гибель идет на деревню, жизнь кончается, но видит там совсем иное: мужики обсуждают свою “жись”. Оказывается, жизнь не кончена, она повернулась в другое русло, ее уже трудно догнать. Вместо прежних отчаянных стонов, вместо заунывно-тоскливого отпевания рождаются новые мотивы. И хотя он, поэт, в этой жизни места себе не находит, и ему очень горько от этой мысли. Он принимает эту жизнь и прославляет новую.

Поэту, конечно, обидно, что его песни в новой деревне не поют. Он испытывает горькое чувство обиды за то, что в родных местах он словно иностранец, но эта обида уже на самого себя. Сам виноват, что не пел новых песен, сам виноват, что его в деревне не принимают за своего, родного.

Однако в том и состоит величие Есенина, что он смог возвыситься над личной судьбой, не утратил перспективу развития.

Поэт чувствует, что у новых людей иная жизнь и все-таки благословляет ее независимо от своей личной судьбы.

Стихотворение заканчивается светлыми строками, обращенными к молодежи, к будущему родной страны.

Еще более определенно заявляет Есенин о своих новых взглядах в стихотворении “Неуютная жидкая лунность”. Уже не Русь уходящую, а Русь советскую хочет воспевать поэт.

Ему теперь уже не милы “лачуги”, “песни таежные”, “очаж-ный огонь”, потому что все это связано с нашей Россией, с “бедностью полей”. Он хочет видеть Русь “стальную”, уже предвидит мощь родной страны.

Есенин пропел свою песнь о России, без своего народа он не мыслил жизни, творчества.

Мужественная, самозабвенная любовь к родине помогла Есенину находить свой путь к большой правде века.

ТЕМА РОДИНЫ В ТВОРЧЕСТВЕ С. А. ЕСЕНИНА (I вариант)

В поэзии Есенина поражает щемящее чувство родной земли. Поэт писал, что через всю свою жизнь он пронес одну большую любовь. Это любовь к Родине. И действительно, каждое стихотворение, каждая строчка в лирике Есенина наполнена теплой сыновней любовью к Отчизне.

Есенин родился и вырос в глубинке, среди необъятных русских просторов, среди полей и лугов. Поэтому тема Родины в творчестве поэта нераздельно связана с темой природы.

Стихотворение “Сыплет черемуха снегом” Есенин написал в пятнадцать лет. Но как тонко чувствует поэт внутреннюю жизнь природы, какими интересными эпитетами и сравнениями наделяет он весенний пейзаж! Автор видит, как черемуха сыплет не лепестками, а снегом, как “никнут шелковые травы”, чувствует, как пахнет “смолистой сосной”; слышит пение “птах”.

В более позднем стихотворении “Край любимый, сердцу снятся...” мы чувствуем, что поэт сливается с природой: “я хотел бы затеряться в зеленях твоих стозвонных”. У поэта прекрасно все: и резеда, и риза кашки, и вызванивающие ивы, и болото, и даже “гарь в небесном коромысле”. Эти красоты снятся, причем сердцу. Все встречает и все приемлет поэт в русской природе, он рад слиться в гармонии с окружающим миром.

В своих произведениях Есенин одухотворяет природу, сливается с ней, вживается в ее мир, говорит ее языком. Он не только придает ей чувства и ощущения человека, но людские драмы нередко сравнивает с переживаниями животных. Тема “братьев наших меньших” всегда присутствовала в творчестве Есенина. Он изображал животных, приласканных и обиженных, домашних и обездоленных. Поэт сострадает дряхлой корове, мечтающей о телке (“Корова”), чувствует боль ощенившейся собаки (“Песнь о собаке”), сопереживает раненой лисице (“Лисица”).

Характерной особенностью поэзии Есенина этого периода является то, что вместе с природой он прославляет патриархальную и религиозную Русь. В стихотворении “Гой ты, Русь, моя родная” перед взором поэта предстают хаты, низкие околицы, церквушки. С этими поэтическими образами Есенин связывал быт и нравы русской деревни. Ему радостно слышать девичий смех, звенящий, как сережки, созерцать веселый пляс на лугах. Поэтому на клич святой рати - “Кинь ты Русь, живи в раю!” - поэт может ответить только так:

Я скажу: “Не надо рая,
Дайте родину мою”.

Сходные мотивы звучат в стихотворении “Запели тесаные дроги”. Чувства “теплой грусти” и “холодной скорби” так же противоречивы, как и пейзаж русской деревни.

С одной стороны, вдоль дороги стоят часовни и поминальные кресты, а с другой - звенит поэтический и “молитвословный” ковыль.

Определенным рубежом в осмыслении Есениным темы Родины стал 1917 год. У поэта появляется мучительное осознание своей раздвоенности, привязанности к старой патриархальной Руси. Мы находим такие переживания в стихотворениях “Русь уходящая”, “Письмо к матери”, “Хулиган”, “Я последний поэт деревни”. В произведении “Письмо к женщине” поэт ощущает себя “в развороченном бурей быте”. Он мучается, потому что не поймет, “куда несет нас рок событий”. В стихотворении “Спит ковыль. Равнина дорогая...” поэт произносит исповедальные слова. Если кому-то “радуясь, свирепствуя и мучась, хорошо живется на Руси”, то Есенин, теряясь в новой жизни, сохраняет собственное “я”.

И теперь, когда вот новым светом
И моей коснулась жизнь судьбы,
Все равно остался я поэтом
Золотой бревенчатой избы.

Уходят в прошлое старые обряды и традиции. Праздничные сенокосы сменяет “железный гость”. В стихотворениях “Сорокоуст”, “Возвращение на родину”, “Русь советская” поэт пытается проникнуться советским стилем жизни, старается понять “Коммуной вздыбленную Русь”.

Но новый свет другого поколения все равно не греет. Есенин ощущает себя угрюмым пилигримом. В его словах звучит досада и грусть....

Ах, родина! Какой я стал смешной.
На щеки впалые летит сухой румянец,
Язык сограждан стал мне как чужой,
В своей стране я словно иностранец.

С образом Родины Есенин олицетворяет материнскую ласку. Стихотворения “Письмо к матери”, “Письмо от матери”, “Ответ” написаны в форме послания, в котором Есенин открывает душу перед самым близким человеком - матерью. Образ Родины поэт связывает с весенними разливами рек, весну называет “революцией великой”. Несмотря на отчаяние, звучащее в этом стихотворении, поэт по-пушкински верит: “она придет, желанная пора!”

И эта пора наступила для Есенина в конце жизни. Он прославляет советскую Русь в лиро-эпических произведениях “Баллада о двадцати шести” и “Анна Снегина”. Автор стремится разобраться в нови родной Отчизны, стать настоящим сыном “великих штатов СССР”. Ведь даже в “Персидских мотивах” Есенин остается певцом рязанских раздолий, противопоставляя их “шафрановому краю”.

Таким образом, тема Родины проходит через все творчество поэта. Несмотря на все сомнения и разочарования в советской России, сердцем Есенин остался со своей Родиной и ее красотами.

В нашем сознании поэт навсегда запомнится певцом российских просторов.

ТЕМА РОДИНЫ В ТВОРЧЕСТВЕ С. А. ЕСЕНИНА (II вариант)

Я очень люблю родину...

(“Исповедь хулигана”)

“Гений - всегда народен”, - сказал Александр Блок. Пожалуй, эти слова можно отнести к любому писателю, чьи произведения принято называть мировой классикой. И речь здесь идет не только о “доступности” произведений широчайшему кругу читателей или о темах, касающихся народа буквально. Блок очень точно уловил ту зависимость, которая существует между одаренностью и особым чувством Родины. Каждый в той или иной степени ощущает свою связь с народом, а значит, и с Родиной, потому что эти два понятия неразделимы. Человек же поистине великий, способный “подняться” над современностью и взглянуть “сверху”, должен особенно чувствовать эту связь, ощущать свою принадлежность к плеяде верных сынов своего отечества. При этом не имеет значения конкретный временной период и определенная страна - ведь понятия “народ” и “гений” вечны.

Говоря о теме Родины в русской литературе, нельзя не вспомнить о Сергее Есенине и его роли в поэзии начала XX века. Закончилась эпоха, названная классической, но вечные темы получили развитие в творчестве новых писателей, со временем также ставших классиками.

Самые ранние стихи Есенина (1913-1914 гг.) - удивительные по своей красоте пейзажные зарисовки, в которых Родина - прежде всего тот уголок мира, где родился и вырос поэт. Есенин делает природу одушевленной, чтобы как можно ярче отобразить красоту окружающего мира, его живую сущность. Все вокруг живет своей жизнью: “капустные грядки красной водой поливает восход”, “березы стоят, как большие свечки”. Даже “крапива обрядилась ярким перламутром” в стихотворении “С добрым утром”.

Отождествление Родины с родным селом характерно и для более поздней лирики Есенина. Деревня осмысливается как своеобразный микрокосм. В стихотворении “Гой ты, Русь, моя родная...” и “Запели тесаные дроги...” подспудно начинает звучать тема святости русской земли:

И на известку колоколом
Невольно крестится рука.

(“Запели тесаные дроги...”)

Как захожий богомолец Я смотрю твои поля.

(“Гой ты, Русь, моя родная...”)

Христианские мотивы не случайны - речь идет о высшей ценности. Однако поэт рисует пейзаж, полный пронзительной звенящей тоски, возникает образ “поминальных крестов”, тема “холодной скорби”. Но вместе с этим Есенин говорит о всепоглощающей любви к Родине, любви “до радости и боли”. Такая любовь, которую, наверное, испытывает каждый истинно русский, не может существовать без “озерной тоски”, без капли горечи... “Не отдам я эти цепи”, - говорит Есенин о той безотчетной тоске, которая примешивается к любви и делает это чувство поистине глубоким и вечным. “Цепи” привычны лирическому герою, и в их тяжести - сладость.

Эта тема, сквозная для творчества Есенина, свое логическое продолжение находит в цикле “Русь”. Здесь появляется образ народа, который вместе с природой неотделим для поэта от понятия “Русь”. Есенин вводит картины народного быта (“А как гаркнут ребята тальянкою, Выйдут девки плясать у костров”), а также фольклорные образы: здесь и “нечисть лесная” и колдуны.

В третьей части цикла звучат социальные мотивы, но они получают развитие в свете прежнего восприятия темы автором. Есенин описывает “годину невзгод”: собирается ополчение, нарушен мирный ход жизни. Пейзаж приобретает космический размах.

Описанное событие - рекрутский набор в деревне - выходит за рамки обыденности, превращаясь во вселенскую катастрофу:

Грянул гром, чашка неба расколота...
Закачались лампадки небес.

Символичны и герои цикла - “Пахари мирные”. Основа жизни русского народа, в понимании Есенина, - мирный крестьянский труд, “грабли, соха и коса”. Недаром это “родина кроткая”, поэтому воинам после битвы снится “над лучами веселый покос”. Есенин стремится исследовать народный характер, понять тайну русской души, осмыслить логику развития этой загадочной страны. Именно ощущение глубокой духовной связи с народом побудило Есенина обратиться к историческому прошлому России. Одними из первых крупных его произведений были поэмы “Марфа Посадница” и “Песнь о Евпатии Коловрате”, а позднее - “Пугачев”. Персонажи этих поэм - герои, чьи имена хранит память народная, эпические, почти былинные богатыри. Главной антитезой всех есенинских произведений исторической тематики является “воля - неволя”. Свобода для русского человека всегда была высшей ценностью, за которую не страшно вступить в бой и с самим антихристом. Новгородская вольность - идеал поэта, который впоследствии приведет его к принятию революционной идеи.

Думая о прошлом Родины, Есенин не мог не попытаться заглянуть в ее будущее. Его мечты, предчувствия, желания нашли отражение в стихах 1917 года. Есенин говорит, что принял Октябрьскую революцию “по-своему, с крестьянским уклоном”. “Светлое будущее” он воспринял как приход к “крестьянскому раю”, то есть к обществу, основанному на мирном труде крестьян, всеобщем равенстве и справедливости. Это утопическое “государство благоденствия” Есенин назвал Инонией. Революцию он видит как переустройство Вселенной, протест против всего старого, изжившего себя:

Да здравствует революция.
На земле и на небесах!..
Если это солнце,
В заговоре с ними,
Мы его всей ратью
На штанах подымем.

(“Небесный барабанщик”)

Лирический герой стихотворений революционного цикла встает во главе борцов, прокладывающих путь в светлый рай. Отказавшись от старого Бога, он занимает его место, творя свое собственное мироздание:

Нового вознесения
Я оставлю на земле следы...
Я сегодня рукой упругою
Готов повернуть весь мир.

(“Ирония”)

Героям “Небесного барабанщика”, творцам нового рая, не страшно посягать на святое. Небеса становятся досягаемыми, и это по ним так бесстрашно и стремительно марширует “рать смуглая, рать дружная”, предводительствуемая небесным барабанщиком. Возникают кощунственные образы: “слюна иконная”, “лай колоколов”.

Есенин понимает, что для создания “крестьянского рая” необходимо пожертвовать прежней Родиной - дорогим его сердцу укладом; должны уйти в прошлое “в ризах образа” и “на лугах веселый пляс”. Но он согласен на эту жертву ради того, чтобы обрести наконец “луговой Иордань”, где верят в нового бога, “без креста и мух”, и где на землю сходят апостол Андрей и Богоматерь.

Но вскоре проходит пыл безоглядного, почти фанатического увлечения революционными идеями. “...Идет совсем не тот социализм, о котором я думал”, - говорит Есенин. Свое новое понимание он выражает в стихотворении “Письмо к женщине”, где сравнивает Россию с кораблем в качке. Эта поэма созвучна более раннему стихотворению “Сорокоуст”, где лирический герой приходит к полному разочарованию и отчаянию: ..

Трубит, трубит погибельный рог
Как же быть, как же быть теперь нам?..

Уже без юношеской романтики, с позиций зрелого человека Есенин смотрит на происходящее и рисует реальные картины народной жизни. В поэме “Анна Снегина” он показывает, чем закончилась для русской деревни “борьба за Инонию”. К власти пришли такие, как братья Оглоблины, Прон и Лабутя: “Их нужно б в тюрьму за тюрьмой...” Поход небесного барабанщика завел в тупик:

Таких теперь тысячи стало
Творить на свободе гнусь.
Пропала Расея, пропала...
Погибла кормилица-Русь...

Но это - его Родина, и лирический герой не способен от нее отречься, что бы ни случилось. Последний период творчества Есенина (20-е годы) можно назвать “возвращение на Родину”, в созвучии со стихотворением 1924 года.

Лирический герой этих лет приобретает черты лица трагического. Возвращаясь после долгих лет метаний и поисков себя в родительский дом, он с горечью убеждается, что “в одну реку нельзя войти дважды”. Все изменилось: ушла молодость, а вместе с ней - мечты о подвиге и славе; разрушен старый, привычный уклад жизни... Навсегда ушла прежняя Родина. Жизнь - это бушующее море, но теперь на гребне волны уже другое поколение (“Здесь жизнь сестер, сестер, а не моя”). Лирический герой оказывается чужим в родном краю, как “пилигрим угрюмый Бог весть с какой далекой стороны”. Единственное, что у него осталось - это “Милая лира” и прежняя, неподвластная времени, любовь к Родине. Пусть этот “край осиротелый” уже не тот, что раньше (“Колокольня без креста”, “Капитал” вместо Библии), и в Руси Советской осталось мало от той, ушедшей, “родины кроткой”. Лирический герой по-прежнему неразрывно связан с Родиной, и ни время, ни испытания, ни “гуща бурь и вьюг” не смогли порвать “цепей”, о которых писал Есенин в самом начале своего пути.

Поэт оказался способным запечатлеть противоречивую душу русского человека с ее жаждой мятежа и бесхитростной мечтой о покое. Эта установка на парадокс приводит к выбору контрастных эпитетов, определяющих слово “Родина”: она “кроткая” и “буйственная” одновременно.

Есенин с болью пишет о кровавом пути России, о том тупике, в который привела страну революция. Он не ищет прямых виновников русской трагедии:

Жаль, что кто-то нас смог рассеять
И ничья непонятна вина

Поэт лишь молится некоей высшей силе, надеется на чудо:

Защити меня, влага нежная,
Май мой синий, июнь голубой...

Появляются и уходят временные ориентиры и идеи, но вечное всегда остается вечным. Об этом и сказал Есенин в одном из своих поздних стихотворений “Русь Советская”:

Но тогда,
Когда во всей планете.
Пройдет вражда племен, .
Исчезнет ложь к грусть,
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким “Русь”.

ПРИРОДА И РОДИНА В ТВОРЧЕСТВЕ С. А. ЕСЕНИНА

Поэзия Есенина... Чудесный, прекрасный, неповторимый мир! Мир, который близок и понятен всем. Есенин - истинный поэт России; поэт, который к вершинам своего мастерства поднялся из глубин народной жизни. Его родина - Рязанская земля - вскормила и вспоила его, научила любить и понимать то, что окружает всех нас. Здесь, на рязанской земле, впервые увидел Сергей Есенин всю красоту русской природы, которую он воспевал в своих стихах. Поэта с первых дней жизни окружал мир народных песен и сказаний:

Родился я с песнями в травном одеяле.
Зори меня вешние в радугу свивали.

В духовном облике в поэзии Есенина ярко выявились черты народа - его “беспокойная, дерзкая сила”, размах, сердечность, душевная неуспокоенность, глубокая человечность. Вся жизнь Есенина тесно связана с народом. Может быть, поэтому главными героями всех его стихотворений являются простые люди, в каждой строчке чувствуется тесная, не ослабевающая с годами связь поэта и человека - Есенина с русскими крестьянами.

Сергей Есенин родился в крестьянской семье. “В детстве я рос, дыша атмосферой народной жизни”, - вспоминал поэт. Уже современниками Есенин воспринимался как поэт “великой песенной силы”. Его стихи похожи на плавные, спокойные народные песни. И плеск волны, и серебристая луна, и шелест тростника, и необъятная небесная синь, и голубая гладь озер - вся красота родного края воплотилась с годами в стихи, полные любви к русской земле и ее народу:

О Русь - малиновое поле И синь, упавшая в реку, - Люблю до радости и боли Твою озерную тоску... “Моя лирика жива одной большой любовью, - говорил Есенин, - любовью к родине. Чувство родины - основное в моем творчестве”. В стихах Есенина не только “светит Русь”, не только звучит тихое признание поэта в любви к ней, но и выражается вера в человека, в его великие дела, в великое будущее родного народа. Поэт каждую строчку стихотворения согревает чувством безграничной любви к Родине:

Равнодушен я стал к лачугам.
И очажный огонь мне не мил,
Даже яблонь весеннюю вьюгу
Мне теперь по душе иное...
И в чахоточном свете луны
Через каменное и стальное
Вижу мощь я родной стороны.

С поразительным мастерством раскрывает перед нами Есенин картины родной природы. Какая богатая палитра красок, какие точные, порой неожиданные сравнения, какое чувство единства поэта и природы! В его поэзии, по словам А. Толстого, слышится “певучий дар славянской души, мечтательной, беспечной, таинственно-взволнованной голосами природы”.Все у Есенина многоцветно и многокрасочно. Поэт жадно вглядывается в картины обновляющегося весною мира и ощущает себя его частицей, с трепетом ожидает восхода солнца и долго засматривается на блестящие краски утренней и вечерней зари, на небо, покрытое грозовыми тучами, на старые леса, на поля, красующиеся цветами и зеленью. С глубоким сочувствием Есенин пишет о животных - “братьях наших меньших”. В воспоминаниях М. Горького об одной из встреч с Есениным и его стихотворении “Песнь о собаке” прозвучали такие слова: “...и, когда произнес последние строки:

Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег

на его глазах тоже сверкнули слезы”.

После этих стихов невольно подумалось, что С. Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой “печали полей, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое - более всего иного - заслужено человеком”.

Природа у Есенина - не застывший пейзажный фон: она живет, действует, горячо реагирует на судьбы людей и события истории. Она - любимый герой поэта. Она все время влечет Есенина к себе. Не пленяют поэта красота восточной природы, ласковый ветер; и на Кавказе не покидают думы о родине:

Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.

Есенин, не сворачивая, идет одной дорогой вместе со своей Родиной, со своим народом. Поэт предчувствует великие перемены в жизни России:

Сойди, явись нам, красный конь!
Впрягись в земли оглобли...
Мы радугу тебе - дугой.
Полярный круг -на сбрую.
О, вывези наш шар земной
На колею иную.

В своей автобиографии Есенин пишет: “В годы революции был всецело на стороне октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном”. Он принял революцию с неописуемым восторгом:

Да здравствует революция
На земле и на небесах!

В поэзии Есенина появляются новые черты, рожденные революционной действительностью. Стихи Есенина отражают все противоречия раннего периода становления советов в стране. Буйный революционный пафос в начале 20-х годов, когда в жизнь проводилась новая экономическая политика, сменился пессимистическими настроениями, которые отразились в цикле “Москва кабацкая”. Поэт не может определить своего места в жизни, чувствует растерянность и недоумение, страдает от сознания душевной раздвоенности:

Россия! Сердцу милый край!

Душа сжимается от боли.
Уж сколько лет не слышит поле
Петушьи пенья, песий лай.
Уж сколько лет наш тихий быт
Утратил мирные глаголы.
Как оспой, ямами копыт
Изрыты пастбища и долы.

Какая боль чувствуется в трагедийной песне поэта о междоусобном раздоре, который рвет “страну родную в край из края”, тревога за будущее России. Мучительно встает перед ним вопрос: “Куда несет нас рок событий?” Ответить на этот вопрос было нелегко, именно тогда и происходит ломка в духовном восприятии поэтом революции, рухнули его утопические планы. Есенин думает и страдает об обреченной деревне:

Только мне, как псаломщику, петь
Над родимой страной аллилуйя.

Ход времени неутомим, и Есенин это чувствует, все чаще появляются строки, полные душевного смятения и тревоги:

Я последний поэт деревни,
Скромен в песнях дощатый мост.
За прощальной стою обедней
Кадящих листвой берез.

Противоречивость Есенина наиболее драматично сказывается в его раздумьях о будущем деревни. Все ярче проявляется приверженность поэта к крестьянству. В стихах Есенина слышится тоска по природе, которую потеряет цивилизация. Незабываем есенинский “красногривый жеребенок”: Милый, милый, смешной дуралей.

Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?

У Есенина противопоставление города и деревни приобретает особенно обостренный характер. После заграничной поездки Есенин выступает как критик буржуазной действительности. Поэт видит пагубное воздействие капиталистического уклада на души и сердца людей, остро чувствует духовное убожество буржуазной цивилизации. Но заграничная поездка оказала свое влияние на творчество Есенина. Он вновь вспоминает знакомую ему с юности “тоску бесконечных равнин”, но теперь, однако, его уже не радует “тележная песня колес”:

Равнодушен я стал к лачугам,
И очажный огонь мне не мил,
Даже яблонь весеннюю вьюгу
Я за бедность полей разлюбил.

Картины прошлого вызывают страстную жажду обновления родной деревни:

Полевая Россия! Довольно
Волочиться сохой по полям!
Нищету твою видеть больно
И березам и тополям.
Я не знаю, что будет со мною.
Может, в новую жизнь не гожусь,
Но и все же хочу я стальною
Видеть бедную, нищую Русь.

Не эта ли обжигающая сердце и душу правда чувств особенно дорога нам в стихах Есенина, не в этом ли подлинное величие поэта?

С. Есенин глубоко знал крестьянскую жизнь России, и это способствовало тому, что он смог стать истинно народным поэтом.

О чем бы ни писал Есенин: о революции, о крестьянском укладе жизни - он все равно возвращается к теме родины. Родина для него является чем-то светлым и писать о ней - смысл всей его жизни:

Я люблю родину,
Я очень люблю родину!..

Родина и тревожит, и успокаивает поэта. В его лирических произведениях звучит безграничная преданность Родине, преклонение перед ней:

Но и тогда.
Когда во всей планете
Пройдет вражда племен.
Исчезнет ложь и грусть,
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким “Русь”.

Из есенинских стихов встает образ поэта-мыслителя, кровно связанного со своей страной. Он был достойным певцом и гражданином своей Родины. По-хорошему он завидовал тем, “кто жизнь провел в бою, кто защищал великую идею”, и с искренней болью писал “о днях, растраченных напрасно”:

Ведь я мог дать
Не то, что дал.
Что мне давалось ради шутки.

Есенин был яркой индивидуальной личностью. По словам Р. Рождественского, он обладал “тем редким человеческим свойством, которое называют обычно смутным и неопределенным словом “обаяние”...“Любой собеседник находил в Есенине что-то свое, привычное и любимое, - ив этом тайна такого могучего воздействия его стихов”.

Сколько людей согревали свои души у чудодейственного костра поэзии Есенина, сколько наслаждались звуками его лиры. И как часто они были невнимательны к Есенину-Человеку. Может быть, это и погубило его. “Мы потеряли великого русского поэта...” - писал М. Горький, потрясенный трагическим известием.

С. А. ЕСЕНИН - ИСТИННО НАРОДНЫЙ ПОЭТ

Лишь к тебе я любовь берегу.

С. Есенин

Село Константиново, где прошло детство известного русского поэта С. Есенина, раскинулось по правому холмистому берегу Оки. Отсюда открывается необъятный простор заливных лугов, утопающих в цветах, гладь луговых озер, убегающие вдаль перелески.

Есенин рос среди раздолья природы, которая научила его “любить на этом свете все, что душу облекает в плоть”, поэтому тема его первых лирических стихов - это тема родной природы. Все красоты родного края: и костер зари, и плеск волн, и серебристая луна, и необъятная небесная синь, и голубая гладь озер - все отразилось в его стихах, полных любви к русской земле:

О Русь - малиновое поле
И синь, упавшая в реку, -
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску...

Нам бесконечно близки и дорога и “зеленокосая, в юбчонке белой” есенинская березка - любимый образ поэта, и его старый клен, символизирующий “голубую Русь”:

Тебе одной плету венок.
Цветами сыплю стежку серую.
О Русь, покойный уголок.
Тебя люблю, тебе я верую.

В изображении природы Есенин использует богатый опыт народной поэзии, эпитеты, сравнения, метафоры, олицетворения. Черемуха у него “спит в белой накидке”, вербы - плачут, тополя - шепчут, “улыбнулась солнцу сонная земля”. Природа у Есенина многоцветна и красочна. Любимые цвета поэта- синий и голубой. Они как бы усиливают ощущение необъемности просторов России, выражают чувство нежности и любви.

Природа у него всегда живая, она горячо реагирует на судьбы людей, события истории. Настроение природы всегда созвучно настроению человека:

Отговорила роща золотая
Березовым веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.

К вершинам поэзии Есенин поднялся из глубины народной жизни. “У меня отец - крестьянин, ну, а я - крестьянский сын”, - писал поэт. Сергей Есенин был плотью от плоти России деревенской, той “голубой Руси”, которую он воспел в своих стихах:

Гой ты, Русь, моя родная.
Хаты - в ризах образа...
Не видать конца и края
Только синь сосет глаза.

И в короткие радостные мгновенья, и в долгие годы горя и печали поэт с народом. Стихотворение “Русь” - значительная веха во всем дооктябрьском творчестве Есенина. В нем поэт говорит о тяжелых испытаниях, которые переживала Россия. Народу не нужна война, ибо и без нее много горя, - вот главная мысль есенинской “Руси”. Война была для крестьянства тяжелейшим бедствием. Суров, печален, правдив рассказ поэта о Родине вгодину военных невзгод:

Потонула деревня в ухабинах,
Заслонили избенки леса.
Только видно, на кочках и впадинах,

Как синеют кругом небеса.
Опустели села, осиротели избы.
Изредка приходили в деревню солдатские весточки: .
Они верили в эти каракули,
Выводимые с тяжким трудом,
И от счастья и радости плакали,
Как в засуху под первым дождем.

Трудно найти другое стихотворение, где бы с такой силой раскрывалось поэтом чувство любви к Родине:

Ой ты, Русь моя родина кроткая,
Лишь к тебе я любовь берегу.
Весела твоя радость короткая.
С громкой песней весной на лугу.

Главное в поэзии Есенина -служение Родине. Давно стали крылатыми его слова:

Если крикнет рать святая:
“Кинь ты Русь, живи в раю!”
Я скажу: “Не надо рая.
Дайте родину мою”.

Любовь к Родине не может существовать без любви к матери. Большое влияние на поэта оказала его мать, наделенная умом, удивительной красотой, чудесным песенным даром. Татьяна Федоровна обладала редким мастерством исполнения русских народных песен. Сергей Есенин и его сестры, постоянными спутниками которых были материнские песни, незаметно сами приобщились к “песенному слову”.

Любовь к матери Есенин сохранил и пронес через всю жизнь. В трудные минуты он обращался к матери как к самому верному другу:

Я по-прежнему такой же нежный,
И мечтаю только лишь о том.
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.

В произведениях Есенина ощущается единство человека с природой, со всем живым на земле. В одну из встреч с Есениным А. М. Горький сказал: “...что он первый в русской литературе так умело и с такой искренней любовью пишет о животных”. “Да, я очень люблю всякое зверье”, - ответил Есенин.

Время Есенина - время крутых переворотов в истории России. От Руси полевой, патриархальной к России, преображенной революцией, России Советской - таков исторический путь, пройденный поэтом.вместе со своей Родиной, со своим народом. Все, что случилось в России в дни Октября, было необычно, неповторимо. С радостью и с горячим сочувствием встретил Есенин революцию, он без колебаний встал на ее сторону. Революция дала Есенину возможность по-новому ощутить свою связь с народом, с Родиной, она дала ему новую общественную тематику. Главное в новых есенинских произведениях - осознание своей силы, свободы, которую и поэту, и крестьянской Руси принес Октябрь. Он восклицает:

Да здравствует революция
На земле и на небесах!

Революционной действительностью рождены новые черты художественного стиля. В те дни в его стихи ворвались из бурной жизни чеканные, напряженные ритмы:

Небо - как колокол.
Месяц - язык, .
Мать моя - родина.
Я большевик.

Жизнь революционной Руси становилась все напряженнее: не угасал огонь гражданской войны, терзали страну интервенты, разруха и голод делали свое черное дело. Именно в этот период классовых битв и проявился наиболее ощутимо “крестьянский уклон” Есенина. Глубокая боль звучит в стихах “последнего поэта деревни” о невозвратной, исторически обреченной на гибель, старой деревне.

Поездка за границу помогла Есенину понять необходимость индустриализации, понять, что России необходимо догнать Европу. По возвращении на Родину он пишет:

Я не знаю, что будет со мною...
Может, в новую - не гожусь,
Но и все же хочу я стальною.
Видеть бедную, нищую Русь.

Как бы итогом перемены его взглядов стало стихотворение “Русь советская”, проникнутое любовью и гордостью за советскую родину, советский народ:

Но и тогда
Когда во всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть,
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким “Русь”.

Многогранный образ Родины в произведениях С. Есенина исторически конкретен и наполнен большим социальным содержанием. Здесь и критический взгляд на прошлое России, вера в ее настоящее и будущее.

Поэзия Есенина близка и дорога всем народам нашей планеты. Она бессмертна. Сила и яркость его стиха говорят сами о себе. Его стихи не могут состариться. В их жилах течет вечно молодая кровь вечно живой поэзии.

В 20-е годы двадцатого столетия у Есенина наблюдается подъем в творческой деятельности. Он оказывается чуть ли не единственным поэтом, продолжающим создавать лирические произведения. Тогдашняя обстановка была такова, что многие советские литераторы вообще отрицали существование лирики в свете революционной эпохи. Сергей Есенин, можно сказать, вопреки всему доказал, что лирическая поэзия никак не противоречит существующей ситуации в стране. Скорее наоборот, людям пора оставить оружие и обратить внимание на прекрасное, вечное. Лирика поэта отличается глубоким психологизмом, зрелостью, а также безупречна в плане художественного оформления.

Лирические произведения Сергея Есенина полны четкими образами, которые указывают на чувства и переживания автора, раскрывают красоту человеческой души: «Я по первому снегу бреду, в сердце ландыши вспыхнувших сил...». Есенин являлся, в какой-то мере, новатором в русской литературе. Для него характеры необычные для того времени образы. Только у этого автора «вечер черные брови насопил», «закружилась листва золотая в розоватой воде на пруду, словно бабочек легкая стая с замиранием летит на луну». При создании стихов Есенин использует различные художественные приемы. К примеру, стихотворение «Не жалею, не зову, не плачу...» характеризуется и оригинальностью формы, и новизной содержания. Удивительную эмоциональность придают стихотворению риторические обращения: «Дух бродяжий, ты все реже и реже...», «Жизнь моя? иль ты приснилась мне?» Читая стихотворение, можно почувствовать грусть автора, некоторую временную обреченность: «Все пройдет, как белых яблонь дым». Есенин понимает, что все рано или поздно заканчивается, как сейчас проходит его молодость. Прошлое одновременно и прекрасно, и уже недосягаемо: «О, моя утраченная свежесть, буйство глаз и половодье чувств». Для этого стихотворения также характерны эмоциональные песенные отрицания, олицетворения и символы. Вполне реалистичные мысли здесь сочетаются с метафорическими образами. Чувство грусти звучит во многих произведениях Сергея Есенина. Зачастую в его стихах отражаются личные драмы, переживания, а также раскрывается о время, в которое пришлось жить и творить поэту.

В известном стихотворении «Отговорила роща золотая...» раскрывается сложное психологическое состояние автора. С первых слов чувствуется неясная тревога. Роща не только отговорила, но отговорила «березовым, веселым языком». Здесь ясно видна скорбь автора о чем-то прошедшем, о уже минувших днях. С каждой строчкой грусть становится глубже: «И , печально пролетая, уж не жалеют больше ни о ком», «В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть». Неотвратимо быстро летит время, ничто не может его остановить, однако все идет так, как должно быть. Есенинские метафоры погружают читателя в удивительный мир образов: «О всех ушедших грезит конопляник с широким месяцем над голубым прудом». Есенин говорил, что «жизнь образа огромна и разливчата». Именно это он доказывал каждым своим произведением. В цикле стихов «Персидские мотивы» он использует элементы напевного стиха: частые звуковые повторы, использование вопросительных и восклицательных предложений, что в свою очередь создает определенные интонации, кольцевое построение строф, повторение строки в пределах одной строфы. Нередко простые рифмы сочетаются со сложными составными, которые несут основную смысловую нагрузку: «и крик в повесе - и кротких песен». Из многих стихов Есенина заметно его трепетное отношение к цвету. Можно даже выделить любимые цвета автора - синий, золотой, голубой. В древнерусской цветовой традиции ясно определяется символика этих цветов. Поэт же выступает настоящим художником. Май видится ему синим, а июнь - голубым. Сердце может стать золотой глыбой, а буйная молодость - это золотая сорвиголова.

Много стихов у Есенина посвящено женщине. Любовь для поэта - это необъяснимое и светлое чудо: «Тот, кто выдумал твой гибкий стан и плечи, к светлой тайне приложил уста». Прекрасное чувство, по мнению поэта, способно исцелить любую, даже разочарованную душу. Любовная лирика Есенина наполнена разнообразными эмоциями. Это и радость новой встречи, и порыв, и грусть, и тоска по возлюбленной и отчаяние. В последние годы тема любви сливается у Сергея Есенина с темой Родины. и любовь у поэта возможны только на родной земле, в кругу близких и любящих людей. Образ матери походит через все творчество Есенина. Мать - это не только человек, давший жизнь, но та, которая щедро оделяет песенным талантом своих детей. Для поэта это самый близкий человек. Автор награждает ее эпитетами: милая, добрая, старая, нежная. В стихотворении «Письмо матери» Есенин в полной мере выражает свои сыновьи чувства:

Ты одна мне помощь и отрада, Ты одна мне несказанный свет.

Рассмотрим основные особенности и направления в русской поэзии второй половины 20 века.

Поэты старшего поколения

В 1950-е годы творческим оживлением отмечено развитие русской поэзии. Творчество поэтов старшего поколения было посвящено осмыслению «нравственного опыта эпохи» (О. Берггольц). В своих стихах Н.Асеев, А.Ахматова. Б.Пастернак, А.Твардовский, Н.Заболоцкий, В.Луговской, М.Светлов и другие в философском ключе размышляли над проблемами и недавнего прошлого, и современности. В эти годы активно развивались жанры гражданской, философской, медитативной и любовной лирики, различные лироэпические формы.

Вершинами поэзии 1950— 1960-х годов стали философская лирика и лироэпические произведения А. Твардовского, "Северные элегии" и "Реквием" А. Ахматовой, стихи из романа «Доктор Живаго» и поэтический цикл "Когда разгуляется" Б. Пастернака.

В целом творчество поэтов старшего поколения отличает внимание к нравственной сфере современного человека в связи с историей, с прошлым, настоящим и вероятным будущим.

К "вечным" темам обратились в своем творчестве и поэты фронтового поколения, выражавшие собственное видение войны и человека на войне. Конечно же, главным мотивом их творчества была тема памяти. Для С. Гудзенко, Б. Слуцкого, С. Наровчатова, А. Межирова Великая Отечественная война навсегда осталась главным, если не единственным мерилом нравственности. Составной частью литературного процесса стали и стихи поэтов, погибших на войне, — П. Когана. М. Кульчицкого, Н. Майорова, Н.Отрады, Г. Суворова и др.

Эстрадники

В 1950-е годы в литературу вошло и новое поколение поэтов, чья юность пришлась на послевоенное время, — Е. Евтушенко, Р. Рождественский, А. Вознесенский, Р. Казакова, — их стих был ориентирован на ораторскую традицию. Продолжение этой традиции обусловливалось публицистической направленностью творчества молодых поэтов, поднимавших актуальные для своего времени вопросы. Именно этих поэтов современники называли эстрадниками. Годы «оттепели» были отмечены настоящим поэтическим бумом: стихи читали, записывали, заучивали наизусть. Поэты собирали спортивные, концертные, театральные залы в Москве, Ленинграде и других городах страны. Именно «эстрадники» впоследствии были названы «шестидесятниками».

"Тихая лирика"

Противовесом «громкой» поэзии шестидесятников во второй половине 1960-х годов стала лирика, получившая определение "тихая". Поэтов этого направления объединяла общность нравственных и эстетических ценностей. Если поэзия шестидесятников ориентировалась на традиции Маяковского, то тихая лирика наследовала традиции философской и пейзажной поэзии Ф. Тютчева, А. Фета, С. Есенина. К "тихой лирике" относится творчество поэтов Н. Рубцова, В. Соколова, С. Куняева и др. Их поэзию объединяют стремление осмыслить сложные противоречия века и поиски новой гармонии. По своему пафосу творчество "тихих лириков" близко реалистическому направлению "деревенской прозы". К "деревенской прозе" близок и Ю. Кузнецов, вошедший в литературу в 1960-е годы.

Гражданский пафос поэтов-шестидесятников и тонкий лиризм «тихих лириков» сочетался в творчестве дагестанского поэта Р. Гамзатова, на стихи которого написано множество песен. С «тихой лирикой» Гамзатова роднит вневременная, философская направленность его поэзии и обращение к национально-фольклорной образности.

Модернистская поэзия

С традициями модернистской поэзии Н. Гумилева, О. Мандельштама, А.Ахматовой связана поэзия А.Тарковского, И. Бродского, поэтов фронтового поколения Д. Самойлова и С.Липкина, шестидесятников Б.Ахмадулиной, А. Кушнера, О.Чухонцева, поэтов 1970— 1980-х годов В. Кривулина, О.Седаковой. Их поэзии в целом присуще чувство историзма, выражающееся в явном или неявном диалогическом цитировании классических произведений, в осмыслении памяти как основы нравственности, спасающей человека и культуру от хаоса.

И. Бродский

Вынужденный покинуть страну в 1972 году, И. Бродский в 1987 году был удостоен Нобелевской премии по литературе, а в 1991 году получил, как в свое время А.Ахматова, мантию и диплом доктора в Оксфорде. Талант Бродского ярко проявился в разнообразных прозаических, лирических и лироэпических жанрах. Уникальность этого поэта заключается в том, что его поэзия вобрала в себя богатые художественные традиции как отечественной, так и зарубежной поэзии от мифологии до XX века.

Авторская песня

С 1950-х годов развивается, ставший с течением времени необычайно популярным, жанр авторской песни. Творчество Б. Окуджавы. А. Галича, Н. Матвеевой. В. Высоцкого, Ю. Визбора и др. было одной из форм преодоления формально-содержательного догматизма, официоза казенно-патриотической поэзии и неглубоких эстрадных шлягеров. Внимание этих поэтов было сосредоточено на жизни обычного, «маленького», «частного» человека. 1960 — 1970-е годы — классический период в развитии этого жанра, ключевыми фигурами которого по праву признаны Б. Окуджава, А. Галич и В. Высоцкий.

Авангард

С 1960-х годов в отечественной поэзии возобновились авангардистские эксперименты. Современный авангард объединил различные поэтический группы: Лианозовскую, СМОГ, многие другие неофициальные поэтические клубы. Как правило, поэты этого направления были лишены возможности публиковать свои произведения, именно с ними связано возникновение андеграунда, который значительно пополнился в 1970-е годы. Уверенные и абсурдности и антигуманности общественной реальности, современные авангардисты лишены антиутопического пафоса, который был присущ авангарду начала XX века. Этим мироощущением обусловлены и художественные средства. Отказываясь от художественного правдоподобия, поэты создают деформированный образ мира, частицей которого является человек. Характерным приемом в поэзии современного авангарда является центон (стихотворение, составленное из строк других стихотворений), позволяющий иронически обыгрывать цитаты из классической литературы, разнообразные штампы официальной пропаганды и массовой культуры. Этим, в свою очередь, обусловлено смешение различных стилистических пластов лексики, обнаружение высокого в низком и наоборот.

Концептуализм

Одним из первых направлений современного авангарда стал концептуализм, с которым в разное время было связано творчество Г. Сапгира, Вс. Некрасова, Д. Пригова, И.Холина, Л. Рубинштейна. В 1980-х концептуальная поэзия получила развитие в иронических стихах А. Еременко, Е. Бунимовича и в творчестве Т. Кибирова и М. Сухотина. Концептуализм возник как эстетическая реакция на тоталитаризм советской эпохи, поэтому идейно-художественные возможности этого направления (игра с политико-идеологическими штампами официоза советской эпохи) на сегодня исчерпаны.

С экспериментами футуристов начала XX века связано развитие визуальной поэзии. Во второй половине 20 века эту поэтическую традицию наследуют А. Вознесенский, Г. Сапгир, Н. Искренко и др. Современная видеопоэзия представляет собой явление международное, связанное с общим стремлением культуры к освобождению от идеологического давления.

Стихотворная публицистика

Середина 1980-х годов, как и годы "оттепели", была отмечена взлетом стихотворной публицистики Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Рождественского. Осмыслению трагических событий прошлого и вечных общечеловеческих проблем были посвящены произведения В. Соколова, Б. Ахмадулиной, В. Корнилова, О.Чухонцева, Ю. Кузнецова, А. Кушнера и многих других поэтов.

Духовная поэзия

Своеобразным итогом трагического 20 века стала духовная поэзия, в основе которой — чувство раскаяния и искренняя вера в Бога. На рубеже 1980 - 1990-х годов религиозную окраску получила поэзия известного ученого С. Аверинцева, поэтов Ю. Кублановского. И. Ратушинской, Н. Горбаневской. Входят в это направление и молодые поэты: М. Рахлина, А. Зорина, О. Николаева, С. Кекова.

Использованы материалы книги: Литература: уч. для студ. сред. проф. учеб. заведений / под ред. Г.А. Обернихиной. М.: "Академия", 2010

Лирический образ вещи в поэзии двадцатого века

Трудно понять пути новой русской поэзии, не проследив и не уяснив судьбу вещи в ней: от вспомогательного, обстановочного элемента – к первостепенной лирической величине – и затем, по крайней мере, в одной из тенденций, к ее расщеплению, дематериализации и исчезновению за пологом слова и звука.

Разумеется, образ вещи может быть дан в литературе и, значит, в лирике только словом, через слово. Но это не означает, что всякое именование вещи выдвигает на первый план ее образ. В поэзии – гораздо больше, чем в повествовании, само слово является образосозидающим. Лишь когда в слове о вещи не выпячена его лексическая новизна, погашена его стилистическая характерность (поэтизм, прозаизм, диалектизм, вульгаризм и пр.), когда вещественные значения не подмяты поэтическим корнесловием («В волчцах волочась за чулками…» – или опять-таки у Пастернака: «… чайный и шалый зачаженный бутон» – бутон уже не виден) – тогда только образ вещи действительно просвечивает сквозь слово как самостоятельный лирический компонент. Поясню простым примером – стихотворением раннего Есенина «В хате»:

Пахнет рыхлыми драченами,

У порога в дежке квас,

Над печурками точеными

Тараканы лезут в паз.

Вьется сажа над заслонкою,

В печке нитки попелиц.

А на лавке за солонкою -

Шелуха сырых яиц.

Это типичный натюрморт в лирике, с «настроением» (милое детство!), с признаками нового зрения (обилие ближних планов, благодаря которым предметы не просто детально обозначены, а именно лирически облюбованы). Но легко заметить, что вещность всех поименованных здесь вещей не одинаково интенсивна. Диалектные и специфически «деревенские» слова слегка как бы развеществляют то, что ими названо. «Шелуха сырых яиц» гораздо, так сказать, материальней, чем драчены, для приготовления которых были только что разбиты эти яйца, а «тараканы» вещественней «попелиц». В общем, эта яичная скорлупа – единственно подлинная новая вещь в наполненном вещами маленьком этюде Есенина; пройдя через стилистически нейтральное слово, она удивляет именно как предмет, до сих пор не присутствовавший в поэзии, не исключая поэзии с бытовой и фольклорной окраской.

Еще одно, столь же трудноуследимое, но потребующееся в дальнейшем разграничение – между лирическим, с одной стороны, и изобразительно-обстановочным, с другой, – образом предмета. Моменты изобразительности, обстановочности неизбежны в лирике – искусстве, пусть по традиционной классификации «выразительном», однако связанном с ситуацией, с конкретностью места и времени, в отличие от музыки или нефигуративного орнамента. «Она сидела на полу / И груду писем разбирала», – это эпизод из тютчевского лирического романа («денисьевского цикла»), и он требует предметного упора, элементов сценической обстановки, – которые и даны: в виде груды писем. Но чтобы предмет зажил собственно лирической жизнью, он должен быть втянут в сеть субъективнодушевных ассоциаций или символических соответствий. Он должен свободно входить в состав всех метафорических сопряжений – и как реалия, и как идеальное подобие, ее поясняющее, как то, с чем реалия сравнивается; должен без труда обосновываться на обеих «половинах» иносказания, тропа.

Таким образом, «мир вещей» в принципе не составляет специфического начала в лирике, и в границах целых эпох или стилей он может лежать на периферии ее возможностей. В определенном смысле мощная обстановочность Державина, добросовестные реалии Некрасова или даже летуче-скупой абрис у Фета: «Рояль был весь раскрыт…» – явления одного порядка. Вещи здесь по преимуществу типичны, а не символичны; они «работают» по принципу метонимии (конкретная частность свидетельствует о целом, например, о некоем укладе с его мирочувствием), а не по принципу метафоры (ассоциативный мостик от одной сферы восприятий к другой). «Шекснинска стерлядь» Державина или «крест да пуговица» в некрасовской песне про Калистратушку, как говорится, не равны себе: за ними пласты жизни, бытовой и духовной, – но взятые не в специально лирическом модусе.

Притом для классической лирики очень важна отобранность, отборность вещей. Я имею в виду не только ту общепонятную сторону дела, что вещи, иерархически заниженные, из нижних слоев быта, с трудом проникали в высокую лирику, – окруженные извиняющим их комическим ореолом («фламандской школы пестрый сор») или стилистически отмеченные в качестве дерзких прозаизмов. Я имею в виду другое: лирика XIX века не была заставлена и захламлена, в отношении мира вещей в ней действовала своеобразная бритва Оккама – столько предметности, сколько нужно, чтобы жизненно укоренить лирический импульс и дать ему разгон, – но не больше. Рядом с раскрытым роялем Фета немыслим столик, на котором дымится чашка шоколада, или трюмо, в котором отражается певица, – это было бы просто кощунством. То же очевидно, если обратиться к классической медитативной лирике, где отправной точкой для раздумья служит памятный или чем-либо поучительный предмет, вещь: «Цветок засохший, безуханный, / Забытый в книге вижу я…» (А. С. Пушкин); «На серебряные шпоры / Я в раздумии гляжу…» (М. Ю. Лермонтов). Эта вещь оказывается только берегом, от которого отталкивается, чтобы уплыть, ладья поэтического воображения; всякая ее конкретизация и окруженность другими вещами ощущались бы здесь как избыточные.

Итак, до сравнительно недавнего времени мир вещей проникал в лирику только сквозь ряд строгих фильтров: стилистической уместности, типичности, причастности к заданной ситуации (о мире природы, тоже предметном в своем роде, я не говорю – в прошлом веке он уже был насыщен давней лирической жизнью, взаимопроникновением «я» и «не-я»: «Все во мне и я во всем»). И вдруг – в отношении вещей – все в поэзии переменилось. Фильтры внезапно лопнули, и вещественность цивилизованного мира хлынула в лирику. Лирика встала перед проблемой освоения вещи не периферией своих средств, а самым своим существом, ядром своей впечатлительности и выразительности. О том, что это так, мне кажется, свидетельствуют все направления новой поэзии, начиная даже с символизма. Если на минуту отвлечься от социально-идеологической стороны их споров, манифестов и рекомендаций, то едва ли не всякий раз в остатке получится вопрос о смысле и способе присутствия вещи в поэзии. В первой четверти двадцатого века спорили о предметном образе (и о предметности слова) так же горячо, как в первой четверти девятнадцатого – о языке и стиле. Уже девиз «от реального к реальнейшему» постулировал в лирике мир реалий, хотя и собирался сделать его мостом к миру сущностей. Постсимволистские течения борются с символизмом за самодовление реалий (акмеизм), за расширение их круга, выход на улицу (футуризм, фактически уже упрежденный экспрессионистскими опытами Брюсова, Блока, Белого); затем идут имажинисты с их поисками «органического образа», конструктивисты с их «локальным приемом», «обэриуты» с их предпочтением мужественной конкретности материальных предметов всяческим «переживаниям», – куда ни кинь, лирическое слово воспринимается как опредмечивающее, по-своему сталкивающее и стягивающее предметы.

Конечно, показательны в первую очередь не теории и эксперименты, а полноценная поэтическая практика художников-творцов. Между ними в интересующем нас ракурсе окажется больше сходства, чем различий. По воспоминанию Пастернака, Маяковский как-то сказал ему: «Вы любите молнию в небе, а я – в электрическом утюге». Но это только летучий афоризм, характеризующий программность Маяковского, а не наклонности Пастернака. Последний любил, мог любить молнию в электрическом утюге не меньше, чем Маяковский, хотя и по-другому: не как техническое достижение, а как знак домоводства, пленительной женской хлопотливости. Дело не в мотиве, а в самом лирическом приятии вещи. Пресловутый «утюг» не мог быть для Пастернака, также как и для Маяковского, низким, а главное – не мог быть немым предметом.

Но прежде чем обратиться к опыту самих стихов, естественно будет задаться вопросом, откуда же взялась эта экспансия вещей в лирику, начавшаяся после первой русской революции, в эпоху «модерна», и к рубежу 1917 года достигшая решительной силы? Ближайшее (хотя и слишком общее, поскольку речь идет о самобытных путях искусства) объяснение находим в вещном пафосе позднекапиталистической цивилизации, которая стала выбрасывать на рынок множество новых «комфортных» вещей, культивировать потребности в них и прославлять эти потребности как симптомы роста и расширения человеческой индивидуальности. Сейчас, когда новые вещи, как на ровно движущейся ленте конвейера, съезжают к нам в жизнь и оттуда – беспрепятственно – в искусство (так что, например, умиленное манипулирование автоматом с газированной водой, как предметом в некотором роде метафизическим, сразу дало почувствовать, в известном стихотворении Б. Ахмадулиной, позу и натяжку), – короче говоря, в наше привычно-затоваренное время трудно уже представить всю претенциозность и весь психологический эффект того натиска, который когда-то испытали рафинированные пласты духовной культуры со стороны нового мира вещей. На рубеже веков немецкий экономист и философ В. Зомбарт, энтузиаст наступательного капиталистического этоса, писал с интонацией торжества: «… поколению литераторов, философов и эстетиков, бедных кошельком, но богатых сердцем, богатых sentiments, но страшно бедных sensibilite?, несвойственно было из принципа или по недостатку средств настоящее понимание материального благополучия, украшения внешней жизни. Даже Гёте, который принадлежал к более светской эпохе, который не чужд был наслаждений и у которого не было недостатка во вкусе к роскоши и блеску, даже Гёте жил в доме, убранство которого нашему теперешнему вкусу представляется жалким и нищенским… Даже художники не знали волшебного очарования обстановки из красивых вещей, они ничего не понимали в искусстве жить в красоте: они были аскетами или пуристами. Они или одевались как назореи в верблюжий волос и питались акридами и диким медом, или вели жизнь гимназического учителя или чиновника». Теперь же, по словам Зомбарта, «все жизнепонимание претерпевает перемены. Оно становится из преимущественно литературного преимущественно художественным, из абстрактно-идеалистического чувственным. Пробуждается вкус к видимому здешнего мира, красивой форме даже внешних предметов для радости жизни и ее наслаждений… В настоящее время впереди всех по части эстетической обстановки идут магазины, торгующие парфюмерными товарами и галстуками, магазины белья, салоны для завивки дам, салоны для стрижки и бритья, фотографические мастерские и т. д. Деловая и торговая жизнь пропитывается красотой». Этот довольно-таки агрессивный вызов просачивался сквозь все поры жизни и не мог не породить ответной лирической реакции, той или иной. От пассажей Зомбарта легко перекинуть мостик к миру эгофутуристических поэз Северянина, к некоторым раннеакмеистическим «радостям жизни». Но даже для того, чтобы быть отвергнутым, этот новый «дизайн жизни» должен был быть воспринят внутрь лирической чувствительности и как-то переварен ею, в форме ли мелькающих бликов «таинственной пошлости», или как видение «бунта вещей», возвращающихся к растительно-животному, живому миру, который послужил для них сырьем, или еще как-нибудь.

Однако было бы наивно объяснять брак лиризма с вещностью исключительно влиянием на жизнь массового производства, его щедрых соблазнов и пороков. Чтобы учесть неточность этой социологической проекции, надо вспомнить, что, если умножение вещей в их количестве и разнообразии и могло вызвать определенную перестройку поэтического мира, то оскудение вещами нисколько эту перестройку не задержало, наоборот – обострило. «Серная спичка», которая могла бы согреть зябнущего на задворках жизни поэта, – тоже новая вещь, и притом доросшая уже до символа, поэтически куда более значительная, чем «алмазные сливки иль вафля с начинкой» в ранних стихах того же автора – Осипа Мандельштама. Когда вещи по-новому прочно вошли в лирику, выяснилось, что им не надо быть ни красивыми, ни вызывающе пошлыми, ни технически удивительными – им достаточно быть простыми, так сказать, демократическими вещами, чтобы конденсировать энергию лирического чувствования. Какой-нибудь «выкройки образчик» становится свидетелем лирической драмы, как «цветок засохший», и у Пастернака (герой чьих стихов плачет над этой «выкройкой») именно «уклад подвалов без прикрас и чердаков без занавесок» облекается высшим лирическим достоинством.

Дело, по-видимому, еще было в общей переориентировке внимания с вечного на текущее, которую переживает культура накануне Первой мировой войны. В какой-то момент культурной истории вечные темы лирики – природа, любовь, смерть, душа, Бог – зацепились за мир созданных человеком вещей и уже словно бы не могли обрести себе выражение в обход этого мира. Так, у Анненского смерть сопряглась с фенолом, которым предохраняют от тления мертвое тело. Это современная смерть, современный ужас смерти, вечная тема, пропущенная сквозь сегодняшнее: «… левкоем и фенолом / Равнодушно дышащая Дама». (Решимость лирики в таких вещах подстегивалась, конечно, романом; всем памятна жуть заключительной сцены «Идиота», где Рогожин объясняет Мышкину, как он накупил склянок с дезинфицирующей жидкостью, чтобы тело Настасьи Филипповны подольше сохранилось.)

Сюда же надо добавить сдвиг мысли, «любомудрия» от натурфилософии к культурфилософии. Позволю себе каламбур: от твари к утвари. Поэзия впрямую не зависима от философских интересов своего времени, но все же соотносительна с ними. «Лирику природы» потеснила неожиданно отвоевавшая себе много места «лирика культуры», и, главное, оба мира стали взаимопроницаемы и равноправны. Мало того что Природу можно стало сравнивать с Римом и пояснять ее сущность его историческими контурами (ранний Мандельштам), что в лесе стала чудиться колоннада, а не обратно (ранний Пастернак). Но и в самой «лирике культуры» было погашено философски влиятельное различение между культурой и цивилизацией – культурой, которая органически сопутствует природе, и цивилизацией, которая ей противоположна. В стихотворении молодого Мандельштама «Теннис» спортсмен разыгрывает партию с девушкой-партнершей, «как аттический боец, в своего врага влюбленный». Теннисный мячик залетел, как видим, высоко, очень высоко.

Разительный перепад между космологическим, натурфилософским и, с другой стороны, культурно-вещным, культурно-материальным подходом к одному и тому же источнику впечатлений могут проиллюстрировать следующие две выдержки. Это, правда, не стихи, а проза, писавшаяся в конце 20-х – начале 30-х годов, но проза двух больших поэтов, сохраняющая все признаки их исходной, первоначальной поэтической образности. Короче, я цитирую два путешествия по Армении – Белого и Мандельштама.

Андрей Белый: «Легендою жизни потухших вулканов меняются местности в лапы седых бронтозавров <…> в спины драконов, едва отливающих розовым персиком, в золотокарие шерсти, в гранаты хребта позвоночного, в головы, вставшие из аметистовой тени… За Караклисом исчезла в ландшафте земля, ставши светом и воздухом <…> там оттенки текучи, как статуи в русле неизменного очерка гор, их сквозных переливов, слагающих светопись кряжей Памбака…».

О. Мандельштам: «Мне удалось наблюдать служение облаков Арарату. Тут было нисходящее и восходящее движение сливок, когда они вливаются в стакан румяного чаю и расходятся в нем кучевыми клубнями… Село Аштарак повисло на журчаньи воды, как на проволочном каркасе. Каменные корзинки его садов – отличнейший бенефисный подарок для колоратурного сопрано».

Оба эти эпизода написаны тогда, когда спор символизма с акмеизмом давно отошел в прошлое, но они, как было сказано, являют рецидив юности каждого из поэтов. Мы же, глядя из нашего времени, равно удалены, кажется, от обоих способов восприятия. Нам уже представляется совершенно недостоверным – и как физика, и как «метафизика» – золотой, парчевый, аметистовый космос Андрея Белого, увитый мифическими телами воздушных драконов, осыпанный драгоценными каменьями, испещренный печатками гностических эмблем. Но испарилась и освободительная свежесть мандельштамовского (как сказано в одной из его программных статей) «сознательного окружения человека утварью». Нарочитая сподручность того, что «утварью» никогда не станет и не должно становиться: превращение облаков в сливки, селения – в корзинку из цветочного магазина (или еще оттуда же: землянки отшельников – дачные погреба; «гробницы, разбросанные на манер цветника»; севанский климат – «золотая валюта коньяку в потайном шкапчике горного солнца») – не раскрепощает уже, а смутно тревожит: чересчур удобный и профанный, мир этот понуждает вспомнить не об античных ларах и пенатах, мечтавшихся Мандельштаму, а – воспользуюсь выражением Андрея Битова – о «пляжной цивилизации».

Взгляд на природу и вообще на большой мир как на подобие, грубо говоря, склада – салона или амбара, все равно – бытовых вещей не есть только акмеистическая отметина Мандельштама. Ту же вещно-бытовую фамильяризацию природы мы находим у самых разных поэтов в постсимволистские 10-е годы. Для Пастернака в это время «Размокшей каменной баранкой / В воде Венеция плыла», и если мы обратимся к небесно-природному хозяйству раннего Есенина, то и там обнаружим изрядно утвари, которая более плавно сопрягается с зорями и водами потому, что она – не городская. Смешать природное с миром искусственных вещей, уподобить одно другому, уравнять то и другое в достоинстве, приписать природе не просто сотворенность, а некую руко творность (когда даже самый Бог созидает не творческим словом «Да будет», а возится у станка: «Кому ничто не мелко, / Кто погружен в отделку / Кленового листа / И с дней Экклезиаста / Не покидал поста / За теской алебастра») – такова была поэтическая философия времени. Очень интересно проследить за мотивом окна в поэзии Анненского, Мандельштама, Пастернака. Оно – как бы грань между заоконным космосом небес и деревьев и интерьером комнаты, но грань не разделяющая, а роднящая. Рисунок ветвей на небе, как на эмали или листе бумаги, вставленном в раму (у Анненского и Мандельштама), или, наоборот, сад, вбегающий в окно или трюмо, чтобы поселиться среди комнатной толчеи вещей и вывести их наружу (Пастернак), – вот композиция таких натюрмортов с элементами пейзажа. Можно было идти обратным путем – как водилось у футуристов: не фамильяризация природы, а романтизация вещи, повышение ее в чине. Молодой Маяковский выводит за собой в космическую даль мир вывесок и витрин: «Я сразу смазал карту будня, / Плеснувши краски из стакана, / Я угадал на блюде студня / Косые скулы океана, / На чешуе жестяной рыбы / Прочел я зовы новых губ…» Казалось бы, это совершеннейший контраст тому, когда поэт отождествляет себя с веткой после дождя и, держа руку-ветку на весу, убеждается: «У капель тяжесть запонок» (Б. Пастернак). Тем не менее тенденция едина: природа как генератор лирических тем утрачивает свою неприкосновенность и чистоту. Можно ли здесь увидеть отражение орудийного и потребительского отношения к природе, свойственного все той же полосе цивилизации? Такой вывод, идеологически не лишенный смысла, погрешал бы эстетически, зачеркивая непреходящее в завоеваниях новой поэзии. Поэтому я предпочитаю поставить тут многоточие…

На первом этапе открытие вещей в новой лирике мало чем отличается от такового в прозе: это экстенсивное освоение прежде незнакомых или непривычных именно в лирической сфере реалий. Втягиваясь в личный мир поэта, такого рода вещи, конечно, преображаются, получают подсветку и таинственную прибавку к своему прямому значению: но пока они все еще привносят в лирическое стихотворение собственную обстоятельственную микросреду, в отрыве от которой не могут быть ни названы, ни использованы. Блок не боялся новых вещей. Новая удивительная вещь могла стать у него темой стихотворения. Он один из первых – быть может, первый – написал стихотворение о самолете (даже два, но здесь имеется в виду более раннее): «О стальная бесстрастная птица, / Чем ты можешь прославить Творца?» Самолет в этом стихотворении – символ неприемлемой технической цивилизации, ее демонического падения с высоты – безусловно, не изобразительная, а лирическая единица. Но самолет может тут существовать только как часть определенной тематической картины, между ним и внутренним миром лирика сохраняется непереходимая полоса отчуждения. Перемены в лирической судьбе «самолета» можно проиллюстрировать стихотворением позднего Пастернака «Ночью». «Он потонул в тумане, / Исчез в его струе, / Став крестиком на ткани / И меткой на белье»; он же, этот малый стежок швейной иголки, приравнивается звезде, а художник уподобляется бессонному летчику, который, конечно, составляет с самолетом одно целое, его душу. Пастернаковский самолет побывал во всех пластах жизни – от домоводства до славы звездной и творчества, он непроизвольно нарастил множество значений, в том числе имеющих мало общего с прямой его летательной функцией. Можно утверждать, что он лирически обжит.

Был непривычен – не новизной, а невхожестью в прежнюю лирику – и предметный мир блоковской «Незнакомки». И. Анненский в необычайно проницательной статье «О современном лиризме» сразу отметил особое свечение этого обыденно-затертого мира: «Крендель, уже классический, котелки, уключины, диск кривится… и как все это безвкусно – как все нелепо просто до фантастичности… шлагбаумы и дамы – до дерзости некрасиво. А между тем так ведь именно и нужно, чтобы вы почувствовали приближение божества». Но опять-таки все эти вещи – пусть лирически загадочная, но единая среда, сама в себе спаянная и противостоящая мечте. Обстановочное и внутреннее еще размежеваны, располагаясь по ту и по сю сторону жизни души, и нужна мотивировка опьянением, чтобы преграда пала и «перья страуса» закачались «в мозгу». Н. Гумилев, рецензируя новые поэтические книги, в 1912 году писал о пути Блока к предметности: «Во второй книге Блок как будто впервые оглянулся на окружающий его мир вещей и, оглянувшись, обрадовался несказанно…» И дальше: «… мир, облагороженный музыкой, стал по-человечески прекрасным и чистым – весь, от могилы Данте до линялой занавески над больными геранями». Гумилеву в пору его первого акмеистского энтузиазма приятно было заметить эти «линялые занавески». Но он поторопился увидеть в них одну из вещей мира в том смысле, какой мог быть близок его собственным устремлениям. Занавески эти живут в своем стиле – песенном (так что они не «облагорожены» музыкой, а прямо-таки продиктованы ею) – и в своем бытовом срезе: как аксессуар «мещанского житья» для ролевой лирики Блока; они совсем не то, что у него же – портрет «в его простой оправе», подлинно лирический предмет, не нуждающийся в побочных мотивировках, чтобы стать задушевным, но зато и предмет, вполне узаконенный классической поэзией. Иначе говоря, лирика Блока еще не вступает с вещью, тем более с новой вещью, в те интимные отношения, которые станут вскоре неустранимой чертой поэзии, вплоть до сегодня. Слово «еще» ни в малой мере не указывает на какую-либо творческую ограниченность Блока. Напротив, в этом «еще не», возможно, одно из его достоинств как, во многих отношениях, последнего классического поэта.

Подлинный отец русского лирического «вещизма» – конечно, Иннокентий Анненский. Мир «не-Я», в который всегда так жадно и недоуменно вглядывается человеческое «Я», стремясь как-то его разгадать, приручить, гуманизировать, втянуть в свою душевную историю, – этот мир «не-Я» представлен у Анненского именно миром вещей. Если у Тютчева «Ночь хмурая, как зверь стоокий, / Глядит из каждого куста», то у Анненского эта ночь бытия глядит с каждой полки и этажерки, из-под шкафа и из-под дивана. Разумеется, у Анненского есть тончайшие лирические пейзажи, и городские, и на просторе, но очевидно, что нерв его поэзии проходит не здесь. Глаза «не-Я» («Но в самом “Я” от глаз “не-Я” / Ты никуда уйти не можешь») – это у него глаза ближних предметов, а не космических стихий.

В названной статье «Вещный мир» Л. Я. Гинзбург говорит о присутствии в стихах Анненского «прозаизмов» (например, «вал», «шипы» – в устройстве шарманки). Но суть, пожалуй, в том, что эти слова у Анненского стоят уже по ту сторону деления на прозаизмы и поэтизмы и благодаря своей стилистической прозрачности, немаркированности тихо впускают в стих обозначенные ими вещи, с которыми тут же сживаешься. «Винт» и «таксомотор» запоминаются при чтении Блока как слова редкие, необычные. Анненский, давая почувствовать привычность предмета, именует его походя, без всякого нажима.

Анненский первый научился насыщать заурядные «городские» предметы, так сказать, сор цивилизации, излучениями внутренней жизни – своей, человеческой вообще. Сначала это делалось им почти наивно – в виде элементарной аллегории. «Вкруг белеющей Психеи / Те же фикусы торчат, / Те же грустные лакеи, / Тот же гам и тот же чад… Муть вина, нагие кости, / Пепел стынущих сигар…» Это не колоритная обстановка дна, куда «в час назначенный» забредает поэт, чтобы встретить там Незнакомку. Это самый ход существования, аллегорически представленный поэтом в «трактире жизни», написанном вслед пушкинской, очень ценимой Анненским, «Телеге жизни». «А в сенях, поди, не жарко: / Там, поднявши воротник, / У плывущего огарка, / Счеты сводит гробовщик», – читаем в конце, и после такого финала вновь перечитываем стихотворение, чтобы полней уловить иносказательную подкладку этой мнимо-бытовой композиции. Здесь двойная жизнь навязывается вещам почти насильно, но вскоре Анненский сумеет этим вторым планом оживить и одушевить их.

У Анненского есть особый круг стихов, подобный лермонтовским так называемым «иносказательным пейзажам» (параллель, интересная еще и тем, что она дополнительно иллюстрирует скачок от натуры к фабрикату, на который отважилась, в обращении к новым предметам, поэзия). Этих пьес у Лермонтова не так много («Поток», «Парус», «Тучи», «Ночевала тучка золотая…»), но они – сгущенно лермонтовские: малые личные мифы, где лирическое чувство выражается косвенным, целомудренным образом, на древней основе психологического параллелизма. Целый ряд пьес, насыщенных подобной же красотой и печалью существования, можно назвать по аналогии «иносказательными натюрмортами» Анненского. Как и в случае с Лермонтовым, это лишь грань творчества Анненского, но такая, которая врезается в сознание как специфический «анненский элемент», подобный лермонтовскому элементу. «Старая шарманка», «Будильник», «Стальная цикада» – здесь предметы обладают внутридушевным бытием, изживают свой удел, свою судьбу, и хотя, по видимости самобытная, их жизнь вдунута в них человеческим переживанием, исходит из него и к нему же ведет обратно, но мир «не-Я» при этом все-таки получает собственную убедительную долю жизненности и сердечности. Когда в популярнейшем по справедливости стихотворении «То было на Валлен-Коски…» поэт говорит: «Бывает такое небо, / Такая игра лучей, / Что сердцу обида куклы / Обиды своей жалчей», – понятно, что жалуется-то он на свою обиду, на то, что сердце его одиноко, «как старая кукла в волнах». Но и куклу, эту деревяшку, швыряемую в водопад, тоже жаль всерьез, и, однажды наделенная отраженной жизнью, она навсегда остается для нас вправду живой и вправду несчастной. Так жалеть не человеческое умел только Лермонтов, который, по замечанию В. В. Розанова, чувствовал, как больно горе, когда в ее каменную грудь врезается лопата. В «Смычке и струнах» Анненского так же верится тому, что «сердцу скрипки было больно» и что поэту дано это ощутить.

Творческие задачи, связанные с миром вещей, Анненский ставил перед собой осознанно, в ходе глубокой рефлексии над современной ему поэзией. Он считал, что мир природы имеет вечное и неизменное эстетическое значение как мир сущностных стихий, запечатленный в архетипических мифах, к которым современному человеку, живущему в истории и повседневности, нечего добавить. Если такой современный человек захочет найти поэтический образ своей изменчивой, мимобегущей, исторически обусловленной жизни, ему лучше всего обратиться к городской обстановке, где ничего еще не получило освященного преданием мифологически стабильного значения и поэтому может символизировать сиюминутные душевные ситуации. «Там, где на просторе, извечно и спокойно чередуясь во всю ширь, то темнеет день, то тает ночь, где рощи полны дриад и сатиров, а ручьи нимф, где Жизнь и Смерть, Молния и Ураган давно уже обросли метафорами радости и гнева, ужаса и борьбы, – там нечего делать вечно творимым символам… Вам непременно будет казаться, что поэзия просторов, отражая этот, когда-то навек завершенный мир, не может, да и не должна прибавлять к нему ничего нового». Поэтому для Анненского «символизм в поэзии – дитя города. Он культивируется и растет по мере того, как сама жизнь становится все искусственнее и даже фиктивнее. Символы родятся там, где еще нет мифов, но где уже нет веры… Они скоро осваиваются не только с тревогой биржи и зеленого сукна, но и со страшной казенщиной какого-нибудь парижского морга и даже среди отвратительных по своей сверхживости восков музея».

Сам Анненский в общем остался чужд эффектам морга, зеленого сукна и паноптикума. Чудо его избирательного внимания в том, что он открыл для лирики в предметах, образующих заурядный фон человеческой жизни, психические резонаторы . Это открытие не кажется таким ошеломительным при сопоставлении с развитием психологической прозы: Достоевский, Толстой (например, цепляющийся за ненужные предметы и детали взгляд Анны перед самоубийством), конечно, Чехов; позже, на Западе, – Пруст, Вирджиния Вулф. Но нужно было упасть каким-то ограничениям и запретам именно на путях поэзии, чтобы такое вот общепонятное сцепление чувства с вещью: тоска больного, вперившегося в узор на обоях, и самый узор, как бы вобравший эту тоску, – вошло в стихи, притом расширенное возможностями лиризма до мировой скорби.

По бледно-розовым овалам,

Туманом утра облиты,

Свились букетом небывалым

Стального колера цветы.

………………………….

В однообразьи их томимый,

Поймешь их сладостный гашиш.

Поймешь, на глянце центифолей

Считая медленно мазки…

И строя ромбы поневоле

Между этапами Тоски.

(О том же – «Тоска маятника»: «И лежу я, околдован. / Разве тем и виноват, / Что на белый циферблат / Пышный розан намалеван».) В творчестве Анненского лирическая вещность переживает расцвет, момент равновесия: вещь вполне вводится в права иносказательной жизни, но еще не теряет своей цельности, самотождественности, не расщепляется на пучки ощущений и не заменяется словом о вещи.

Мандельштам, по-своему пройдя эту точку равновесия, стал двигаться от предмета к отслоившимся от него свойствам или к его словесной тени. (Напомню известные слова поэта: «Не требуйте от поэзии сугубой вещности, конкретности, материальности… К чему обязательно осязать перстами? А главное, зачем отождествлять слово с вещью, с предметом, который оно обозначает? Разве вещь хозяин слова? Слово – Психея. Живое слово не обозначает предмета, а свободно выбирает как бы для жилья ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело. И вокруг вещи слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но незабытого тела» (Из статьи «Слово и культура», 1921). Сопоставление с современниками позволяет уловить особенности мандельштамовского подхода к вещи.

Примерно в одно и то же время Пастернак, Есенин и Мандельштам увлеклись «перегонкой» ближних, всего чаще – обыденных, предметов в метафорический ряд. Любопытно сравнить тематически сходное. Мандельштам: «… городская выходит на стогны луна… бледная жница, сходящая в мир бездыханный… желтой соломой бросая на пол деревянный». Пастернак: «Разве только птицы цедят, / В синем небе щебеча, / Ледяной лимон обеден / Сквозь соломинку луча». Есенин: «Скирды солнца в водах лонных…»; «Желтые поводья месяц уронил». Этого достаточно, чтобы понять, что такое образотворчество было универсальным этапом постсимволистской лирики и не составляло, скажем, монополии имажинизма. Но как раз из этой точки – метафорической предметности – пути вещи у трех названных поэтов расходятся. Есенин развивает свои вещные метафоры по архаической и этнографической логике мифа. Как это происходило, можно прочитать в его «Ключах Марии» и в книге А. Марченко о нем, где с особым вниманием освещена зримо-предметная сторона есенинского творчества. У Пастернака в метафорическом удвоении мира огромную роль играют фактурные, чувственные подобья. В основе своей вещная метафора раннего Пастернака исключительно проста и лишь по ходу лирического сюжета извилисто движется в составе развернутых олицетворений, затуманивается звукописью. «Как бронзовой золой жаровень, жуками сыплет сонный сад»; «… палое небо с дорог не подобрано» (после дождя – лоскутья отраженного неба в непросохших лужицах, как палые листья) – это в первую очередь, радостные зрительные открытия. Сделать их, конечно, помогли и посылки «сверхчувственного» характера: вера в высокую ценность предметов малого мира и еще – в оживотворенность и вихревую подвижность всего материально сущего («Но вещи рвут с себя личину, / Теряют власть, роняют честь, / Когда у них есть петь причина, / Когда для ливня повод есть»). Однако зерном своим предметный образ всегда обязан элементарному поэтическому сенсуализму. Даже когда Пастернак обращается к общему и отвлеченному, метод чувственных подобий остается в силе. «Грех думать – ты не из весталок. / Вошла со стулом. / Как с полки, жизнь мою достала / И пыль обдула». Или – о поэзии; о «греческой губке в присосках»: «Тебя б положил я на мокрую доску / Зеленой садовой скамейки. / Расти себе пышные брыжжи и фижмы, / Вбирай облака и овраги, / А ночью, поэзия, я тебя выжму / Во здравие жадной бумаги». Здесь сначала, по простой логике разговорных метафор, материализуется нематериальное: жизнь, прозябавшая в одиноком углу, как заставленная на полку книга; способность поэзии впитывать впечатления. А потом эта условная опредмеченность находит себе самые яркие и ощутимые атрибуты в вещественно-метафорическом ряду. Как бы ни были сложны и текучи эти уподобления, в основе их лежит та простота наглядного сходства, от которой и возможен был шаг к «неслыханной простоте» позднего Пастернака.

Не так – у Мандельштама. Ему вроде бы по-своему была дорога самотождественность вещей, их простое присутствие в мире, так сказать, предметная зернистость мира. Он, как помним, боится бесплотного «пенья Аонид» и зиянья пустоты. И не в 10-х, а уже в 20-х годах он все повторяет: «Но взбитых сливок вечен вкус / И запах апельсинной корки». Однако вещи попадают у него в метафорический ряд на куда более сложных основаниях, чем у Пастернака, и претерпевают там гораздо более радикальную переработку. Хотя бы в этих памятных строках из «Тристий»:

Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина,

Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.

Прялка стоит в этой комнате, как единственный достоверный предмет посреди теней – запахов вещества. Но прялки-то как раз и нет, есть тишина, которая ничем на прялку не похожа и уподобляется ей не по сходству, а потому, что в лирическом сюжете стихотворения присутствует – нет, полу присутствует – неназванная Пенелопа. Она, правда, не пряла – ткала, а у Мандельштама даже «вышивала» («… в греческом доме любимая всеми жена, / Не Елена – другая, – как долго она вышивала?»), но прялка (кстати, предмет, традиционно сопутствующий именно Пенелопиной «заместительнице» в этом стихотворении – прекрасной Елене) явно перекочевала в крымский из того греческого дома. Притом тут не рационалистический «локальный прием», впоследствии культивировавшийся конструктивистами (заключавшийся в том, чтобы материал для метафор и сравнений черпался из той же среды, что и прямая тема стихотворения). «Прялка» ведь связана все-таки с «тишиной» не только через неотчетливую ниточку, ведущую к греческому эпосу; самый звук прялки – как можно представить себе – дарит покой и умиротворение (сравните у Пушкина: «Или дремлешь под жужжанье своего веретена»). Это не сходство, а тончайшее, отдаленнейшее эхо ощущения («поэтика ассоциаций» – так определяет Л. Я. Гинзбург образный строй Мандельштама). Комната в приведенных строках Мандельштама кажется заполненной предметами, утварью, но на самом деле в ней витают запахи и тени. И о «прялке», здесь возникнувшей, не знаешь, что сказать: вещь ли это, пусть идеально-метафорическая, или только слово о вещи, возбудитель ассоциативного поля значимостей. Здесь вещь и бесплотное слово о ней неразличимо тождественны, как в мандельштамовском Аиде, в царстве мертвых, куда спускается его Психея: «Навстречу беженке спешит толпа теней… Кто держит зеркало, кто баночку духов. Душа ведь – женщина. Ей нравятся безделки». Но, конечно, это только тени «безделок», слова о них, «лес безлиственный прозрачных голосов».

И Пастернак, и Мандельштам с незнакомой прежде настойчивостью вводили в поэзию низшие области сенсуальности – вкус, обоняние (прежде резервировавшееся только за поэтически традиционной областью ароматов) и осязание, «выпуклую радость узнаванья» (по выражению Мандельштама-лирика, оспоривающему слова из его же статьи: «К чему обязательно осязать перстами?»). Эти чувства более оторваны от цельного образа вещи, чем зрение, и более субъективны, чем слух. Они играют большую роль при расщеплении вещи на ее излучения, когда самая вещь – «не-Я» – как бы перестает самобытно существовать, оставляя свой след и росчерк в восприятии. Но если Пастернак при этом обычно не стремится выйти за пределы чувственной достоверности, то у Мандельштама ощутительные качества вещей превращаются в отдельные от этих вещей многосмысленные и даже мифологизированные значимости. Не случайно в ассоциативной символике Мандельштама внимание исследователей привлекает не камень или дерево, солома или соль, а именно каменность, деревянность, сухость, соленость и т. п.

Мандельштам создает волшебную амальгаму словесных значений, в которой конкретность и особность предмета тает без остатка, хотя нагнетается своего рода предметная плотность:

Я только запомнил каштановых прядей осечки,

Придымленных горечью, нет – с муравьиной кислинкой.

От них на губах остается янтарная сухость.

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,

За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда…

Эта беспредметность, до предела насыщенная энергией расточившегося вещества, тончайшим образом «суггестивна» и пленительна. Но еще шаг – и обнаружится обрыв; предметность мира окончательно станет распадающимся ядерным топливом для создания поэтических шифров. Опасность эта присутствует в современной лирике вместе с доставшимися ей в наследство достижениями большой поэзии первых трех десятилетий XX века. Если обратиться к младшему поэтическому поколению, то очень часто в стихах талантливых людей (ведь именно таланты болеют кризисными немочами искусства, бездарности – более иммунны) поражает неограниченная произвольность ассоциативного ряда, дробление предмета на грани и осколки, перетряхивание этих осколков в каком-то интеллектуальном калейдоскопе. Вот две строфы из принадлежащего поэту-современнику длинного стихотворения – небессмысленного и небезынтересного:

Как замеряют рост идущим на войну,

Как ходит взад-вперед рейсшина параллельно,

Так этот длинный взгляд, приделанный к окну,

Поддерживает мир по принципу кронштейна.

…………………………………………………….

Поддерживает мир. Чтоб плоскость городов

Стояла на весу, как жесткая система.

Пустой кинотеатр и днище гастронома

И веток метроном, забытый между стен.

Автор и наблюдателен к фактурным подобьям, и держит в уме некую заветную мысль. Но создается впечатление, что все здесь может быть всем (ветка – метрономом, взгляд – рейсшиной и кронштейном) – не на основании вселенского родства и свойства, а затем, что все разложимо на семантические кубики качеств.

Ну, а поскольку при «утрате середины» заявившая о себе крайность немедленно порождает другую (порой же они сходятся в пределах одной манеры), то неудивительно, что в лирике новопришедших наметилась и прямо противоположная тенденция. Это – обращение с вещью «по законам прозы», когда она, вещь, берется в оголенно-предметном значении или как «импрессионистическая» деталь: вне одухотворяющей символики и безотносительно к своему звучащему имени, призванному строить звуковое единство строки.

Анализируя такую «стихопрозу» ленинградцев А. Пурина, Н. Кононова и некоторых их ровесников, я в другом месте пыталась обратить внимание на их плененность окружающей предметной средой и не слишком успешные попытки «трансцендировать», вознести ее: «И пусть в теории эти поэты думают, что в отказе от старых оценочных координат, от сопоставления реального с идеальным и состоит новизна, свежесть их ощущения жизни. На практике они предпринимают массу усилий, чтобы приподнять, вернее, укрупнить окружающий их непостигаемый быт, повысить его в ранге посредством посторонних добавок. Мне кажется, здесь надо искать главное объяснение того, почему в этих стихах так много культурного, искусствоведческого, я бы сказала, антуража. Культурные сокровища теперь стали заместителями ценностей абсолютных; культура становится божеством, и думают, что приравнять какой-нибудь сегодняшний обиходный предмет к музейному изделию – значит наделить этот предмет смыслом несопоставимо более высоким, чем его ближайшее назначение и функция. Это современная форма освящения взамен прежних. Но смыслонаделение и освящение здесь, конечно, мнимые.

Достаточно перелистать книжку одного только Алексея Пурина, чтобы наткнуться на “критскую бронзу” загорающих тел, на “картину Ван Дейка в Дрездене” в связи с армейским дежурством, графику Чехонина – при виде деревьев в инее, Спарту – в соседстве со спорт-городком, Пергамский алтарь – в бане, где сгрудившиеся тела образуют подобие фриза. Потребность в сублимации, “возгонке” впечатлений удовлетворяется из случайного запасника…»

Мне кажется, подоспела пора двойного возвратного движения. От «взорванного» предметного мира («образ входит в образ» и «предмет сечет предмет») в сторону Иннокентия Анненского; снова к вещи, предлежащей поэтическому взору и чувству, обогретой и обжитой человеком, но и таящей загадку собственного, неразложимого до конца бытия. Да и движения в сторону Блока, – чтобы за откровенной прозаичностью какого-нибудь до замызганности узнаваемого натюрморта не утрачивалась ощутимость второго, высшего плана существования.

Пушкинская традиция в русской поэзии второй половины XIX века 1. Пушкин как герой русской литературы. Стихи о Пушкине его современников: Дельвига, Кюхельбекера, Языкова, Глинки. Пушкин – «идеальный» русский поэт в представлении поэтов-последователей: Майкова, Плещеева,

Из книги Теория литературы автора Хализев Валентин Евгеньевич

О дивные вещи века Томас Диш. Славный маленький тостер. Альманах «SOS»Когда-то давным-давно братья Стругацкие опубликовали любопытную научно-фантастическую повесть «Благоустроенная планета» (позднее она стала составной частью не самого удачного романа Стругацких

Из книги История русской литературы XIX века. Часть 1. 1795-1830 годы автора Скибин Сергей Михайлович

2 Художественный образ. Образ и знак Обращаясь к способам (средствам), с помощью которых литература и другие виды искусства, обладающие изобразительностью, осуществляют свою миссию, философы и ученые издавна пользуются термином «образ» (др. - гр. эйдос - облик, вид). В

Из книги Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений автора Глинка Глеб Александрович

Из книги Творец, субъект, женщина [Стратегии женского письма в русском символизме] автора Эконен Кирсти

Из книги Чужая весна автора Булич Вера Сергеевна

Лирический субъект в пространстве (сад, небо, дом, лес) Целостный, фемининный, декадентско-модернистский и солипсический лирический субъект сонетов Вилькиной локализуется в пространствах, имеющих дополнительные эстетико-философские коннотации. Постоянно повторяющиеся

Из книги На рубеже двух столетий [Сборник в честь 60-летия А. В. Лаврова] автора Багно Всеволод Евгеньевич

Лирический субъект во времени В данном разделе я рассматриваю конструкцию женской творческой субъектности в сонетах «Моего сада» Л. Вилькиной как одно из звеньев во временной цепи истории женского письма. Вилькина создает генеалогию женского письма с аллюзиями на

Из книги «Валгаллы белое вино…» [Немецкая тема в поэзии О. Мандельштама] автора Киршбаум Генрих

Вещи Шероховаты, жестки и строптивы - И ни одна из тех вещей домашних Ручной не станет, вечная вражда! Весь день проходит в спешке суетливой, Уж луч заката нежится на башнях, Вот между крыш колышется звезда - Не сломлено вещей сопротивленье. Еще они украдкой строят

Из книги Синтез целого [На пути к новой поэтике] автора Фатеева Наталья Александровна

«Думы» как сверхстиховое единство в русской поэзии XIX - начала XX века В статье пойдет речь о разделах или циклах, озаглавленных «Думы», в собраниях стихотворений или книгах стихов некоторых русских поэтов конца XIX - начала XX века. Целью нашей статьи является попытка

Из книги И время и место [Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата] автора Коллектив авторов

2.2.5. Переоценка образа Лютера в концепции обмирщения поэзии («Заметки о поэзии»/«Вульгата») Размышления Мандельштама о судьбах русской литературы продолжаются в «Заметках о поэзии», главные герои которых - Пастернак и Хлебников: «Когда я читаю „Сестру мою - жизнь“

Из книги Перекличка Камен [Филологические этюды] автора Ранчин Андрей Михайлович

3.6. Слово «удовольствие» и удовольствие от слова (На материале поэзии XX века) Как ни странно, слово «удовольствие» в своем буквальном значении ‘чувство радости от приятных ощущений, переживаний, мыслей’ [Толковый словарь 2007: 1020] в русской поэзии встречается достаточно

Из книги Арабские поэты и народная поэзия автора Фролова Ольга Борисовна

3.8. Комментарий лингвиста к статьям «Словаря языка русской поэзии XX века» Моему учителю В. П. Григорьеву посвящается При работе со «Словарем языка русской поэзии XX века», идея создания которого принадлежит В. П. Григорьеву, для исследователя и для составителя статей

Из книги автора

Из книги автора

«В области адской»: выражение из стихотворения И.А. Бродского «На смерть Жукова» в контексте русской поэзии XVIII – первой трети XIX века В 1974 году И.А. Бродский написал стихотворение «На смерть Жукова» – своеобразное подражание «Снигирю» – державинской эпитафии А.В.

Из книги автора

Лирический герой и его атрибуты в печали и радости Названия лирического героя можно разделить на ряд подгрупп:1) большинство названий лирического героя образованы от глаголов со значением «любить» или заключают в себе дополнительное значение «страдание, мука,